Останкинские истории (сборник)

Илларион снова достал золотую табакерку, музыкой ее обрадовал пустоты туннеля, вмял в ноздри табак, не расчихался теперь, а словно бы растворил в себе сущность рыжих крошек, в задумчивости или в забытьи рассматривал крышку табакерки, рисунок, вытисненный на золоте ее. Пробормотал:

— Нормы, значит, есть, какими тебе нельзя пренебрегать. Не лезть куда не надо. Тем более из-за прекрасных глаз. А ты горазд. Да, горазд… От синего поворота третья клеть… Четвертый бирюзовый камень на рукояти чаши…

— Что? Что? — взволновался Шеврикука. — Что ты бормочешь? Какая такая чаша?

— А такая… — пропел Илларион сам себе, о Шеврикуке он будто бы опять забыл. — Она есть.

— Откуда ты знаешь?

— Откуда! Откуда! Будто Федька Тутомлин не ходил у меня в должниках. Будто он не проводил меня лабиринтом к своим кальянам!

— А чем же открывается та чаша?

— А бинокль? Про бинокль перламутровый ты забыл? Ты что? Ты что ко мне пристал? Что ты из меня выпытываешь? А ну брысь! — Илларион словно выходил из забытья. — Все. Кончили. Еще раз выпьем на посошок — и разошлись. А то вдруг он передумает рыться в Приорате в своих мальтийских реликвиях и возвратится. Будет во гневе. Это я от табака разнежился.

Илларион защелкнул золотую табакерку, упрятал ее под плащом.

Но снова со стороны замка послышались шаги. Эти были быстрые и тяжелые. Кто-то бежал. Бежал так, словно за ним кто-то другой гнался. Или другие. Освещенное место в туннеле бегун увидеть наверняка никак не ожидал и уж тем более не ожидал обнаружить здесь сосуды и закуски на раздвижном столике. То ли удивление, то ли желание проявить себя перед незнакомцами личностью бесстрашной или хотя бы мужественной заставило бегуна утишить скорость и перейти на пеший шаг. Но, похоже, его никто и не преследовал. Злые овчарки не лаяли. И из пищалей в спину не стреляли. Возле Иллариона и Шеврикуки бегун-ходок не остановился, не кивнул им, хотя бы на всякий случай, а последовал дальше, прибавив в движении. Это был моряк, на вид — крепыш, покрупнее императора, в свежих клешах и матроске, в автомобильных очках, название корабля на ленточке бескозырки Шеврикука не успел прочитать.

— Ни с какого он не корабля, — шепнул Илларион. — Александр Федорович…

— Александр Федорович?

— Он самый. Керенский. Интересно, он-то почему решил опять отправиться в бега? И кто его выпустил?

Илларион с проявленным подозрением покосился на то самое место, откуда протискивалось в подземный ход косматое существо Ухо для Надзора. Камни там лежали плотно, свет из щелей не сочился, запахи чьего-либо дыхания или чьей-либо некошеной бороды оттуда не доходили.

— Вот выйдет история, если наш матрос в парке или на пристани столкнется с императором. — Илларион позволил себе улыбнуться.

— Бывали случаи? — спросил Шеврикука.

— Все! Шеврикука! Все! — спохватился Илларион. — Пьем посошок и уходим! Наливай «Тамбовскую губернскую» хоть в пивную кружку. И пошли. А то и с нами выйдет история.

Теперь предписание императора было исполнено добросовестно и в соответствии с традициями прадеда, Петра Алексеевича.

Стол и сиденья исчезли.

Положив Шеврикуке руку на плечо, Илларион повлек его к нижнему выходу из туннеля, хотя именно там и могла произойти нежелательная встреча с императором. Ступая по наклону лещадных плит, Илларион стремительно говорил Шеврикуке о неспрошенном и необъявленном. Опять о Гликерии, о Бушмелеве, о Продольном, о Пузыре, о Пэрсте-Капсуле, о Любохвате, о Концебалове-Брожило, о Векке-Увеке, о змее Анаконде и его погонщиках, о Лихорадках с Блуждающим Нервом, о сгибнувшем домовом Петре Арсеньевиче. О многом сказанном Илларионом Шеврикука потом забыл, но кое о чем вспомнил. Позже ему стало казаться, что в туннеле Илларион ни слова и не произнес. А просто шел и постукивал ему по плечу пальцами. Этими-то постукиваниями, вполне вероятно, Илларион и вбивал, вминал в него разнообразные сведения и чувства, иные — полезные, иные — пустые, не будучи, возможно, уверенным в том, какие из них понадобятся Шеврикуке, а какие — нет. Некоторые из них поразили Шеврикуку. О них он и забыл в первую очередь. Как забывают поутру о смутном, испугавшем сне, не в силах отделаться от зряшно-дурных видений предпобудочной дремы. Потом и о них забывают…

Вышли в темно-синюю сырость парка. Илларион снял руку с плеча Шеврикуки.

Кабриолет из реквизита «Мосфильма» стоял метрах в ста от Грота «Эхо». Кожаная фуражка шофера казалась застывшей.

— А где же Александр Федорович? — обеспокоился Илларион. — Эдак и красные подоспеют… А-а-а… Вон они, вон! До чего же Александр Федорович беспечный!

— Где они? Где? — зашептал Шеврикука. — Кто они?

— Тише ты! Тише! Вон видишь — дуб. И фонарь.

Уже за автомобилем, ближе к городским воротам и, наверное, по дороге к Приорату — земляному замку-игуменству Мальтийского рыцаря, на берегу озера, под дубом, в свете фонаря, облегчающего променады ночным гатчинцам, увиделись двое. Император держал в руках бескозырку и автомобильные очки, матрос замер перед ним — руки по швам (должны, убеждал себя Шеврикука, должны были балтийские клеши иметь швы).