Останови мое падение

Он верил во все, утверждал, – но ему все же нужно было что‑то еще. Больше, чем абстрактная надежда на то, что когда‑то, где‑то на планете, выпадет стать им – по чистой случайности. Ему нужен кто‑то, придерживающийся тех же убеждений прямо перед глазами в момент смерти – кто‑то другой, кто знал, что он собрался умереть, кто‑то, кто просто боится, как и он.

И во что мне верить?

Я смотрю на небо, и воспоминания, с которыми я борюсь, прежде отсутствующие, начинают кувыркаться в моём черепе. От ленивых детских праздников, до самого последнего выходного, что я провёл со своей бывшей женой и сыном, такой же душераздирающей синевой проходит через них всех. Объединяет их всех.

Не так ли?

Я смотрю вниз на Картера, пинаю его ногой, и шепчу:

– Кто умер сегодня? Скажи мне. Кто на самом деле умер ?

Перевод: любительский

СБЛИЖЕНИЕ

Аннотация:

(Closer) – 1992год.

В будущем любовники, тела которым в связи с появлением «жемчужин» и статистов — уже не преграда для познавания друг друга, главные герои рассказа Грега Игана, сталкиваются с возможностью уже не просто изощренных любовных игр со сменой пола, а реальным шансом стать друг другом. В прямом смысле. Но пойдет ли подобное знание на пользу любви?

Никто не хочет жить вечно один.

– Интимность, – сказал я однажды Шиане, после того, как мы занимались любовью, – это единственное лекарство от солипсизма.

Она засмеялась и сказала:

– Не будь таким амбициозным, Майкл. Интимность пока не излечила меня от мастурбации.

Впрочем, солипсизм никогда не был моей проблемой. С самого начала, рассматривая этот вопрос, я понял, что не может быть никакого способа доказать реальность внешнего мира, а уж о доказательстве существования других умов я и не думал. Но я признавал, что принимая и то и другое на веру, было единственным практическим способом поведения в повседневной жизни.

Вопрос, который волновал меня: если предположить, что существуют другие люди, как же они понимают, что существуют? Как они чувствуют это? Могу я когда‑нибудь по‑настоящему понять, что такое сознание другого человека – нечто больше чем сознание обезьяны, или кошки, или насекомого? Если нет, то я был один.

Я отчаянно хотел верить, что другие люди были как‑то познаваемыми, но это не было тем, что я мог заставить себя принять как само собой разумеющееся. Я знал, что не может быть абсолютных доказательств, но я хотел бы в чем‑то убедиться, я был вынужден.

Ни литература, ни поэзия, ни драма, однако личный резонанс, который бы я обнаружил, мог вполне убедить меня, что я увидел душу автора. Язык эволюционировал для сотрудничества в завоевании физического мира, но не для того, чтобы описать субъективную реальность.

Любовь, гнев, зависть, обида, горе – все они были определены, в конечном счете, с точки зрения внешних обстоятельств и наблюдаемых действий. Когда изображение или метафора казались мне правдоподобными, это только лишь доказывало, что я разделял с автором множество определений, культурно санкционированный список словесных ассоциаций.

В конце концов, многие издатели используют компьютерные программы – высоко специализированные, но бесхитростные алгоритмы, без самой отдаленной возможности самосознания, для того, чтобы регулярно производить как литературу, так и литературную критику, неотличимую от человеческого продукта. Не просто формальный мусор, ибо несколько раз я глубоко был затронут работами, которые как я позже обнаружил, были созданы бездумным программным обеспечением. Это не доказывает, что человек в литературе не говорит ничего о внутренней жизни, но конечно дает большое поле для сомнений.

В отличие от многих моих друзей у меня не было никаких угрызений совести, когда в возрасте восемнадцати лет пришло мое время для «переключения». Мой органический мозг был удален и отброшен, а тело передали в управление моей «жемчужине» – Устройству Н'доли, нейронной компьютерной сети, вживленной вскоре после моего рождения, которая с тех пор научилась подражать моему мозгу на уровне отдельных нейронов. Я ничуть не смутился этому не потому, что я был убежден в идентичности работы мозга и жемчужины, а поскольку с самого раннего возраста я ассоциировал себя только с жемчужиной.

Мой мозг был разновидностью устройства начальной загрузки, не более, и оплакивать его потерю было бы так же нелепо, как скорбеть по моему выходу из некоторых примитивных стадий эмбрионального развития нервной системы. То, что делали люди сейчас было просто переключением, неотъемлемой частью жизненного цикла, даже если это происходило при посредничестве нашей культуры, а не генов.