Остановиться, оглянуться…

Егоров покачал головой и засмеялся беззлобно, да же с сочувствием. Он был странный человек — неряшливый поселковый Христос с медицинским образованием.

Заговорили о моем фельетоне. Он и меня пожалел:!

— Вы–то при чем? Вы — человек на службе. На вас ведь небось тоже нажимали, заставляли…

Я ответил невесело:

— Кто меня заставит?

Он посмотрел недоверчиво:

— Могли бы, выходит, и не писать?

— Мог и не писать.

Он помолчал сочувственно и нашел все–таки способ приуменьшить мою вину:

— Хотя, конечно: вам дали материал, а вы что ж — вы ж не специалист. Да тут и специалист не всякий разберется…

Я стал спрашивать его о деле, и он отвечал, стараясь покороче, словно боясь затруднить меня долгим разговором. Смотрел он на меня так, как, наверное, раньше смотрел на Хворостуна — доброжелательно, без тени обиды, желая мне успеха и не веря в этот успех. И странно, очень странно было, что препарат Егорова — это его препарат.

Я спросил:

— Когда думаете в больницу перейти?

Он замялся:

— Да я, знаете, решил отказаться.

Я удивился:

— Почему?

— Да поздно вроде — через три года пятьдесят.

— Это же не возраст.

Егоров виновато вздохнул:

— Возраст–то, может, и не возраст… Как бы это вам сказать… Инерция вышла.

Он снова вздохнул и губами показал, что, мол, ничего не поделаешь. Вздыхал он не слишком горестно — скорей так, для порядка.

— Я ведь в науке не талант, — сказал он, — я насчет своей цены не заблуждаюсь. Тогда инерция была — три ночи подряд мог работать. Ну, один раз повезло. Антибиотики с химиотерапией многократно комбинировали, у кого–то должно было получиться. Ну, мне и повезло.

— Может, опять повезет, — сказал я.

Я тоже не заблуждался насчет его научной ценности. Но я знал, что честный, старательный и не честолюбивый человек нигде не бывает лишним.

Он с сомнением шевельнул плечами:

— Я ведь, откровенно говоря, даже от свежего халата отвык…

Я не стал с ним спорить — на взрослых обычно действуют лишь собственные уговоры. Через неделю или через две он сам скажет себе все, что сказал бы я. А не скажет сам — скажет мудрый Сашкин шеф. Так что Егоров еще поработает в больнице. Он там будет на месте: больные любят добрых мужиковатых докторов.

А инерция — инерцию он еще наберет: люди поднимаются куда быстрей, чем думают сами…

В Москве, прямо с вокзала, я поехал в Измайлово. Сашка был у себя, и шеф тоже. Мы зашли к нему вдвоем, и он сразу же заговорил о деле, быстро, конкретно и без всяких эмоций. То ли у него не было времени на неприязнь к поверхностному журналисту, то ли я был для него слишком уж малой величиной.

Ему хватило десяти фраз, чтобы рассказать о результатах эксперимента, причем говорил он, будто диктовал, — внятно и не оставляя пауз для вопросов.

— Вы были введены в заблуждение, — сказал он. — Но теперь это необходимо исправить.

Я сказал, что готов идти хоть к министру здравоохранения.

Он мгновенно возразил:

— Нет, нет, об этом должна написать газета. По линии министерства — это само собой. Но газета должна выступить обязательно. Ваш фельетон прочли миллионы! Создано общественное мнение. А больные — люди. И врачи, кстати, тоже люди. Вы представляете себе, что такое авторитет печати? Нет, нет — газета обязательно должна выступить с опровержением…

После этого он стал учить меня, как написать, чтобы соблюсти и справедливость, и достоинство.

Это была самодеятельность чистейшей воды, и я отчасти понял Сашку — журналисты тоже не любят, когда посторонние вмешиваются в их дела…

В редакцию я вернулся к четырем и до конца рабочего дня успел сделать большую глупость: пошел к Одинцову.

Конечно, мне надо было сперва поговорить с редактором. Сгоряча он мог пообещать напечатать опровержение, а обещания свои он обычно выполнял — черта для газетчика странная. Впрочем он не был профессиональным газетчиком…

Но редактор был за границей — летал с какой–то делегацией в Кению. Вернуться он должен был через четыре дня, и эти четыре дня решили дело — к Юрке лекарство опоздало, но я не хотел, чтобы оно опаздывало к другим. Окончательно я уговорил себя тем, что вопрос все равно не решится без Одинцова, — вопросами науки и газете ведал именно он.

Я пришел к Одинцову и спросил, помнит ли он историю с препаратом Егорова — Хворостуна.

Одинцов помедлил секунду:

— А–а… Ну, как же, помню, помню. Не в деталях, разумеется. Но в общих чертах припоминаю…

Он вскинул глаза к потолку, и я понял, что он врет. Все он помнит, во всех деталях. У него память тоже ничего, а на эту историю — тем более, ведь зачем–то он ее проталкивал!

— Так вот, как выяснилось, препарат хороший, — сказал я.

— Серьезно?

Он спросил это с самым доброжелательным интересом.

Я ответил, что серьезно, очень серьезно, вот даже женщину вылечили от болезни Ковача.

— Да, история, — сказал Одинцов. — Просто, знаете ли, не верится…

Сквозь приоткрытую дверь он крикнул секретарше:

— Аллочка, будь добра — июньскую подшивку!

Я молчал. Собственно, главное я уже сказал, и теперь было важно, что скажет он. А он пока только качал головой.