Остановка в пути

Мое возражение, что бывают песни, в которых попадаются куда какие длинные слова, к примеру распрекрапрекрапрекрасная девица, и что их хватит, чтоб мимо условного места прошло много людей, он, как человек ученый, принял без гнева; эту проблему решить просто, сказал он, и сочинил одну за другой песни из очень коротких слов.

Инженер Ганзекель изобрел также аппарат для резки хлеба с очень малым отсевом крошек и разработал, как он назвал это, режим распределения хлеба, основанный на принципе игры в фанты. Может показаться, что я хвастаюсь, но так уж оно было: я порой поглядывал на нас как бы со стороны и в полной растерянности. Тридцать человек, столько насчитывала группа, размещенная в одном отсеке нар, сидят вокруг стола, на столе лежит нарезанный хлеб; дежурный указчик указывает щепкой на ломоть, дежурный спросчик хлопает дежурного водящего, у которого завязаны глаза, по плечу и спрашивает:

— Тюх-тюх-тюха, кому краюха?

Водящий называет имя, и полагалось, чтобы названный разразился проклятьями, когда забирал свою порцию, показывая тем самым, что ему, конечно же, в этой лотерее, опять достался самый малый кус. С именами у нас тоже возникли трудности, мы же едва знали друг друга по именам. Все изменилось, когда мы зажили чуть получше, но на первых порах каждый думал только о себе, а свое имя всякий знает. И только когда один из нас умер, и никто не мог сказать, как его звали, мы составили список.

При раздаче хлеба мы пользовались описательным методом, и тут, как поучал меня инженер Ганзекель, открывалась возможность разорвать цепи антипатии к тому или иному сотоварищу. Можно было удовольствоваться четким описанием человека, например: колченогий горбун, можно было взять кого-нибудь на прицел и выкрикнуть: кёльнец вонючий, а можно было поставить ловушку: тот, кто спер у меня гребенку.

Меня вот тотчас окрестили: инженерский метр’датель; ведь инженер Ганзекель не сползал со своих нар и я ему все туда поднимал; так я довольно долго оставался «метр’дателем».

Если перекличку устраивали в обед, значит, было воскресенье — для меня и для инженера трудный день. Ему приходилось тоже становиться в строй — а во время утренних перекличек он оставался на нарах, — вот уж когда у меня забот хватало. Иной раз мы часами выстаивали, и чего я только не придумывал, чтобы удержать его на ногах. Но он хоть и шатался, а говорил как заведенный, и каждое воскресенье одно и то же: о воскресных днях в его доме на озере Ваннзее в Берлине. Он, надо думать, глядел попеременно то на остров Шваненвердер, то на картину английского художника Гейнсборо и теперь, расписывая нам воскресенья у себя дома, только о них и твердил.

Тут уж и я не мог удержаться, рассказывал, что бывало в Марне по воскресеньям, хотя воспоминания эти нагоняли на меня жуткую тоску. Я приспособил для себя правило, действующее в горах: не смотри вниз! Я делал все, чтобы дивные картины домашней жизни заслонить видами окружающей меня действительности, мне нужно было одолеть тоску, но мне бы с этим не справиться, если бы я хныкал и тосковал по дому, однако, когда инженер начинал свои рассказы о Ваннзее и о картине у него в гостиной, мне приходилось противопоставлять им наше кино в Марне и кафе-мороженое у рынка, а главное, тот факт, что у нас по воскресеньям готовили самый лучший гуляш, какой только бывает на свете.

С макаронами, ахмолчи, через которые можно потягивать соус, ахмолчи, и с помидорами, кожура которых сворачивалась трубочкой, ахмолчи, и с салом таким прозрачно-прозрачным, ахмолчи, и огуречными кубиками, ахмолчимолчимолчи.

— Не приставайте ко мне, Нибур, с вашим гуляшом, когда я рассказываю вам о Гейнсборо, и послушайте-ка, что-то мне очень холодно!

За это мне бы отпустить инженера, пусть бы грохнулся, ведь и я не вспотел, или мне бы съехидничать и сказать ему, что он же великий умник, все вопросы враз решает, но я уговорил соседей поддержать его минуточку и растер его тощие ноги.

На этот раз командовал перекличкой капитан, и он пожелал знать, что там с «этот старик».

Пришлось мне тащить «этот старик» в лазарет, а там «этот старик» выпросил у меня мой шерстяной джемпер, зеленый с вышитыми эдельвейсами, — последнее, что оставалось у меня из дому, а ведь мне тоже было холодно.

В приемном отделении сидели и ждали человек пять-шесть, и кое-кто развернул свои ноги. Они очень походили на мои, и потому я тоже раскрутил тряпки с моих пальцев. Пришла врачиха с санитаром, одним из наших; тот напустил на себя важность. Он записывал наши фамилии и резко оборвал меня, когда я сказал, что всего-навсего сопровождающий. Он осмотрел нас и приказал мне «с этакой чепуховиной» убираться назад в лагерь. А инженера обложил такими словами, которые я и в толк-то взять не посмел; а этого дистрофика, сказал он, даже в списках похерили; я счел его слова изрядной наглостью, тем более в присутствии женщины. И заявил ему, чтоб он не смел так выражаться, но инженер Ганзекель цыкнул на меня:

— Не болтайте чепухи, Нибур!

Что только он терпит, подумал я, и начал снова заворачивать свои ноги, но тут врачиха спросила: