Остановка в пути

Я умею изымать себя из общества, когда ощущаю в том надобность. Я как-то нашел слово, оно мне очень полюбилось, оно точно определяет мое состояние, когда я выключаюсь из человеческих отношений; это слово — incommunicado. И слово, и определяемое им состояние мне очень по душе. Склонность насквозь рассматривать самого себя тоже у меня осталась. Мое отношение к ней колеблется.

Вряд ли я человек доверчивый.

Я люблю женщин. Несмотря на крик, который они иной раз поднимают. Я их очень люблю. По весьма распространенным резонам, но прежде всего потому, что я в их присутствии выпутываюсь из своих узлов и складок. С ними я едва ли не ошеломительно communicado. Один из резонов: я ничуть не похожу на них.

На тех подонков, с которыми я распрощался в Варшаве, в Польше, в третью пятницу месяца ноября в году сорок шестом я был слишком похож, как две капли воды похож; а это усугубляет антипатию.

Мы и не знали, что прощаемся, когда меня вызвали к прокурору. И не очень-то мне любопытно, что было бы, знай мы, что прощаемся.

Все было как обычно, и это уже стало у нас обычаем: прокурор кого-либо вызывал, человек отправлялся не медля, а кто оставался, помалкивал. Кто оставался — тот застывал на месте, стоял он или сидел в ту минуту, и рта не раскрывал, хотя бы только что безумолчно расписывал стародедовские новости.

Вот как рождаются обычаи: прежде всего в неположенный час является тюремщик, выкрикивает фамилию, и это уже что-то необыкновенное; соседи уходят куда-то в незнаемое — вслед им молча глядят оставшиеся. Все всегда настороже, ибо внимательно следят за тем, что как-то выламывается из заведенного порядка, и немеют, если уж нельзя исчезнуть.

Следующий этап утверждения обычая: те, кто уходил, возвращались и рассказывали о прокуроре. Тот, мол, не скупится на обвинения. И когда он опять вызывает, каждый настораживается, не его ли фамилию выкрикнут, и, глядя на соседей, думает: да что им нужно от этих славных ребят?

И последний шаг, закрепляющий обычай: кое-кто из славных ребят не возвращается; прокуратура, что сыплет обвинениями, потребовала для них одиночного заключения, а это что-нибудь да значит. Потому-то когда являются посланцы, все умолкают, ведь может быть, что тот, кто уходит, уходит в свою последнюю нору. Известно, как подобает себя вести в подобных случаях.

Так ушли и мы с майором Лунденбройхом из камеры, смрадной и в этот миг примолкшей.

Посланец прокурора был еще молод, но куртка сидела на его тощей фигуре криво, провисала справа от долгой и постоянной нагрузки, а правый карман топорщился, хотя оружие он оставил при входе у ворот.

— Звать? — спросил он Лунденбройха, и тот назвал ему свою фамилию.

Посланец заглянул, проверяя, в какую-то бумагу и кивнул. Та же процедура была проделана со мной, только я громче выкрикнул фамилию, и у посланца она была вписана в другой лист. Мы прошли через тюрьму, но по кратчайшему пути — через административный корпус, что, видимо, было привилегией прокурорских гостей. В конце нашего пути, не доходя до двери, за которой некогда, в доисторические времена, было занесено в книгу мое прибытие, посланец скомандовал:

— Стой! К стене!

Я заметил, повернувшись лицом к стене, что Лунденбройх поглядывает на меня и во всем подражает мне. Колотилось ли его сердце так же громко и бурно, как у меня, не знаю, мы с ним по душам не беседовали.

Посланец приказал нам вывернуть карманы. В моем, кроме облезлой деревянной ложки, ничего не было.

Я обшарил глазами зеленую стену, пытаясь найти запись «Ханя», и, найдя ее, счел, сам не знаю почему, признаком верности, что имя это все еще здесь. Не зная, что же будет со мной дальше, я вознамерился найти и себе девчонку, имя которой я тоже смог бы написать на подобных стенах.

Минута была не самая подходящая, но начало изысканий приостановилось само по себе: я не знал ни одной, ради которой я осмелился бы исписать стену или на которую я имел бы столь неоспоримые права. Чтобы писать имя девчонки на стене тюрьмы, нужно, конечно же, обладать обширными полномочиями. Меня ни одна таковыми не наделила; я еще раз вспомнил всех девчонок, но слышал при этом каждый шаг за спиной, и каждый скрип дверей, и польские голоса тоже, из которых один показался мне знакомым.

Девчонки в Марне, подумал я, стараясь не сосредоточиваться на знакомом голосе, были бы в одном только смысле подходящими для записей в этом коридоре: у них были короткие имена. Какая-то особенно дурашливая часть моих мозгов предупреждала меня: эй, гляди, чтоб не налететь на Франциску, или Элизабет, или Вальбургу. Особенно же здравомыслящая часть моих мозгов говорила: а еще лучше тебе и близко не подходить к подобным стенам и подобным надписям. Здравомыслие, верно, но начисто излишнее.

Майор Лунденбройх рядом со мной тяжело сопел. Зеленая краска всего в тридцати сантиметрах от глаз, видимо, была ему непривычна, а может, он считал, что незаконно так ограничивать нашу перспективу.

И опять открылась какая-то дверь, и опять один из голосов показался мне знакомым.

Посланец прокурора крикнул:

— Идти сюда!