Остаточная деформация [СИ]

— Слышно. Я умею слышать. Не слушать, а слышать — за словами. Иначе бы не выжил.

— Выживал — из-за гена бабли? Прости, мне Айрин разболтала, а ей Каринка.

— Я не шифруюсь. Здесь не шифруюсь. Даже ты со всей своей эмпатией, даже Гришка, никто не поймёт, что для меня значит — говорить вслух, что у меня нет этого лядского гена…

***

Проблема вылезла слишком поздно. Да, мальчик долго не говорил, но он же абсолютно всё понимал! Агнешка даже не водила Стася по врачам: подумаешь, у Бриты сын вообще в три года заговорил. Стась заговорил в два с половиной, но как… «ла-ба-ма-дай» и прочий лепет вместо нормальных связных, пусть и простых, предложений на бабли! Это второй язык может быть «ла-ба-ма» поначалу, но не бабли!..

Холодея от ужаса, Агнешка купила детскую яркую книжицу с коротенькими, знакомыми ему смешными стишками, подсунула под нос, но Стась бессмысленно водил глазами по строчкам и не хихикал. Это могло значить только одно: один шанс из ста тысяч достался именно ему.

Дисбаблия.

Индржих выслушал истерику жены молча, качнул большой головой и взял сына на руки. «Значит, будем учить», — коротко сказал. «Как — учить? Чему? Бабли?!» — взвизгнула Агнешка, заливаясь слезами. «Обыкновенно учить, Стась не один такой. Так же учить, как польский. Успокойся, Агнешка. У нас очень умный сын, он справится. И мы справимся. Только помалкивай ради бога».

«Так же». Легко сказать — так же. Раньше для дисбабликов были отдельные садики и интернаты. Теперь от них не осталось и следа.

Как научить дышать, если ученик не умеет, а учитель не знает, как не дышать? Как научить такого маленького, чтобы никто не заметил, да ещё и за ограниченное время?! Агнешка нашла кучу старых лингвистических и культурологических монографий по бабли, остались от бабушки, но они были бесполезны и ей, и Стасю.

Букварь — или что-то вроде него — написал Иржи, за месяц. Агнешка рисовала картинки на карточках, на двух языках подписывая названия — солнышко, трава, котик, дом… Вырисовывала забавные цифры, чтобы как можно раньше научить считать. Математика — это выход. Выдавала сыну обожаемый им изюм за успехи и регулярно дрожала от страха.

Больше года Стась прожил затворником, не выходя за пределы двора. Да, они переехали из городской квартиры в сельский дом. Там были большие проблемы с водой и электричеством, Индржиху приходилось вставать в пять утра, чтобы успеть на работу, но отсутствие чуткоухих соседей за картонными стенами многоэтажки окупало бытовые неурядицы. Подумаешь, в городской квартире тоже воду по часам включали. А здесь солнце, воздух, свой двор, садик с розами… Соседи простодушные, верили, что у малыша нервная болезнь, и ему нельзя играть с другими детьми, пока психика не окрепнет. Агнешка даже полюбила новый образ жизни. В деревне страх давил не так сильно. Сюда почти не заходили йорны.

Стась учился быстро и охотно. Но выученные в достаточном количестве слова и фразы на бабли звучали как… выученные. Польский шёл гораздо лучше. Или Агнешке так казалось? Время-то уже поджимало. Четыре года — крайний срок для дошколки, если не отдать, то обязательно придут из ювенального надзора спрашивать, что да как. Агнешка слышала, что за каждого ущербного йорны выдавали большие премии. Но Иржи рассердился и сказал, что йорны никогда ничего не дают людям. Если такие премии есть, то выплачивает их правительство — за то, что йорны остались довольны и какое-то время никого не убьют и ничего не разрушат. Они, сказал её муж, хотят стать нашими богами, но у них пока не получается. Может быть, добавил, получится позже, когда умрут последние, кто помнит: не боги, а просто захватчики, чёртовы оккупанты.

Они ведь пришли не так давно, лет пятьдесят назад. Агнешкины мама и бабушка помнили, как это было. Мама, конечно, плохо помнила, ещё маленькой была, а бабушка даже вела записи, которые Агнешка прочла после её смерти. Остановить йорнов никто не смог. Состоялась всего лишь одна битва, о которой ходило множество слухов и сплетен, но достоверно было: йорны победили вчистую, и той битве не осталось ни одного свидетеля среди людей. Сопротивление закончилось, практически не начавшись. Остался страх.

«Жить можно, — философски пожимал плечами дед Анджей, который тоже помнил пришествие. — Хуже, чем раньше, но можно. Большинству народа до свечки, на кого работать. Крыша над головой есть, жратва есть какая-то, забухать можно, как прижмёт. Если по-умному, то можно крутиться, это рогачам до хвоста».

«Они потрошат планету, — кусая губы, говорил пан Кшиштоф, бывший школьный учитель. — Нашими же руками выкачивают всё хоть сколько-то полезное, оставляя нам крохи, лишь бы не сдохли и работали. Да, наши бывшие правительства делали то же самое, то есть переводили природные богатства в собственные, но вопрос темпа и объёмов, объёмов и темпа, Агнешка. Мы думаем, что живём, но по правде мы уже вымираем».

«Их где-то здорово уели, милая, — цедил сквозь зубы Иржи. — Дали доброго пинка. И за наш счёт они восстанавливают свои запасы и самооценку».