Остаточная деформация (СИ)

Больше года Стась прожил затворником, не выходя за пределы двора. Да, они переехали из городской квартиры в сельский дом. Там были большие проблемы с водой и электричеством, Индржиху приходилось вставать в пять утра, чтобы успеть на работу, но отсутствие чуткоухих соседей за картонными стенами многоэтажки окупало бытовые неурядицы. Подумаешь, в городской квартире тоже воду по часам включали. А здесь солнце, воздух, свой двор, садик с розами… Соседи простодушные, верили, что у малыша нервная болезнь, и ему нельзя играть с другими детьми, пока психика не окрепнет. Агнешка даже полюбила новый образ жизни. В деревне страх давил не так сильно. Сюда почти не заходили йорны.

Стась учился быстро и охотно. Но выученные в достаточном количестве слова и фразы на бабли звучали как… выученные. Польский шёл гораздо лучше. Или Агнешке так казалось? Время-то уже поджимало. Четыре года — крайний срок для дошколки, если не отдать, то обязательно придут из ювенального надзора спрашивать, что да как. Агнешка слышала, что за каждого ущербного йорны выдавали большие премии. Но Иржи рассердился и сказал, что йорны никогда ничего не дают людям. Если такие премии есть, то выплачивает их правительство — за то, что йорны остались довольны и какое-то время никого не убьют и ничего не разрушат. Они, сказал её муж, хотят стать нашими богами, но у них пока не получается. Может быть, добавил, получится позже, когда умрут последние, кто помнит: не боги, а просто захватчики, чёртовы оккупанты.

Они ведь пришли не так давно, лет пятьдесят назад. Агнешкины мама и бабушка помнили, как это было. Мама, конечно, плохо помнила, ещё маленькой была, а бабушка даже вела записи, которые Агнешка прочла после её смерти. Остановить йорнов никто не смог. Состоялась всего лишь одна битва, о которой ходило множество слухов и сплетен, но достоверно было: йорны победили вчистую, и той битве не осталось ни одного свидетеля среди людей. Сопротивление закончилось, практически не начавшись. Остался страх.

«Жить можно, — философски пожимал плечами дед Анджей, который тоже помнил пришествие. — Хуже, чем раньше, но можно. Большинству народа до свечки, на кого работать. Крыша над головой есть, жратва есть какая-то, забухать можно, как прижмёт. Если по-умному, то можно крутиться, это рогачам до хвоста».

«Они потрошат планету, — кусая губы, говорил пан Кшиштоф, бывший школьный учитель. — Нашими же руками выкачивают всё хоть сколько-то полезное, оставляя нам крохи, лишь бы не сдохли и работали. Да, наши бывшие правительства делали то же самое, то есть переводили природные богатства в собственные, но вопрос темпа и объёмов, объёмов и темпа, Агнешка. Мы думаем, что живём, но по правде мы уже вымираем».

«Их где-то здорово уели, милая, — цедил сквозь зубы Иржи. — Дали доброго пинка. И за наш счёт они восстанавливают свои запасы и самооценку».

А ещё йорнов чрезвычайно интересовали дисбаблики. Прямо до дрожи. Сперва люди без гена бабли добровольно соглашались сотрудничать с йорнами, надеясь на какие-то льготы. Однако все очень быстро поняли, что ни один доброволец не вернулся. Может, с ними всё было в порядке, но проверять резко расхотели. Взрослые, адаптированные дисбаблики научились прятаться. А детей, как правило, вычисляли безошибочно. При мысли об этом у Агнешки начинали дрожать губы и она роняла всё подряд.

«Стась, это очень важно, — внушал Иржи сыну раз за разом, — никто не должен догадаться, что ты учил бабли по картинкам и книжке. Иначе случится большая беда. Тебя заберёт йорн, и мы больше никогда не увидимся. Поэтому молчи, если спросят непонятное. Голову наклоняй, смотри в землю и молчи. А если нельзя молчать — дерись. Так будет лучше, малыш. Я люблю тебя».

Индржих учил его драться, тренировал без поблажек, как своих ребят из секции, хотя его ребятам было по двенадцать-четырнадцать лет. Агнешка немного волновалась — не переусердствует ли? — но Стась обожал тренировки и с азартом лупасил кулачками то отцовские ладони, то отцовскую же грушу. Он, в отличие от Агнешки, ни черта не боялся.

***

— Да нормально пошло. — Стас поковырял палкой в костре, взбодрил задремавшие было угольки. — То у мамы больше перепуг был. Я знал гораздо больше, чем полагалось на мой возраст, и на бабли болтал вполне пристойно. А где не знал и не понимал — научился слышать. Драться почти не приходилось, а если и приходилось, то по другим поводам. Воспиталка в садике, может, о чём-то догадывалась, но держала догадки при себе. Школа вообще как песня. Там всё больше на польском, его ж учить надо. С математикой и физикой отлично пошло. Разряд по боксу — и вся эта гуманитарная тягомуть меня не беспокоит. Чистый технарь, как наша историчка вздыхала. Потом универ, все дела. Жил бы не хуже всех, но…

Стас замолчал, хмурил только широкие брови, заставляя извиваться складку на лбу.

— Но? — рискнул Берт.