Осторожно — пума!

— Амба! — кричит Матюков. — Снимай с себя все! Раздевайтесь все догола.

Он хватает топор и с остервенением отрубает щепки от сухой лиственницы. Щепки раскладывает на гальке под той самой пихтой, облюбованной для Ночлега, близ кучи бревен и хвороста так и не зажженного костра.

Сначала показалось, что он помешался. Раздеваться догола, когда сыплет крупа и ледяной ветер продувает всякую одежду, кажется диким. Но в следующую минуту его мысль становится понятной.

Процесс раздевания кажется бесконечным. Пальцы не чувствовали одежды и тем более пуговиц. Наконец все раздеты, и опять пришлось удивиться — ничуть не стало холоднее.

Матюков сел на щепки спиной к стволу пихты и широко расставил ноги. Я поместился между его ног и плотно прижимаюсь спиной к его груди. Также спиной к моей груди прижался Вершинин, а к нему — Грязнов. Кое-как сделали из насыщенной водой одежды вроде крыши, кладя ее прямо на головы, а с боков она висела в виде занавесок. Прошло какое-то время, и мы начали ощущать свои тела. Тепло тела товарища потихоньку согревало кожу и проникало глубже. Однако полностью мы так и не согрелись. Никто из нас не понял, что было в ту ночь: бред или полудрема. Время от времени то тот, то другой поднимал висящий полог одежды, стараясь заметить наступление рассвета в непроглядной тьме.

Ручаюсь, что та в общем-то короткая августовская ночь на берегу Огоджи была самой длинной в моей жизни. Она была длиннее бесконечной ночи с одиннадцатого на двенадцатое января 1943 года, когда, лежа в снегу на берегу скованной льдом Невы, я ждал сигнала, чтобы поднять свою роту в атаку для прорыва блокады измученного Ленинграда. Она была длиннее и той январской ночи в 1945 году, когда меня выносили из боя, а затем везли шестьдесят километров по фронтовому бездорожью с раздробленной ногой к польскому городку Сендзишуву и я несколько раз терял сознание от нестерпимой боли и потери крови. Она была длиннее потому, что тогда впервые ко мне подошла смерть и я живо ощутил ее холод — первые впечатления всегда самые сильные. До сих пор зрительная память сохранила тот галечный полуостровок, равнодушные ели и буйствующую реку…

Много лет спустя на Чукотке, так же в августе, замерзли четыре исследователя — близко знакомые нам товарищи. Их нашли в разных местах недалеко друг от друга окоченевшими, в мокрой одежде. Они не догадались освободиться от этого холодильника, не согрели друг друга своими телами. Убийцей стала их мокрая одежда.

…Наконец из тьмы стали выступать поседевшие за ночь ели и обозначились контуры сопки на противоположной стороне реки. Наступал холодный рассвет.

Некоторое время мы сидели, не решаясь расстаться с нагретой нашим дыханием крышей. Наконец набравшись решимости, быстро выскочили и начали одеваться, с трудом попадая руками и ногами в складки слипшейся и местами обледеневшей одежды. От прикосновения к только что с таким трудом оттаявшему телу мокрой и холодной одежды болезненно сжимались мышцы. Это была жестокая пытка холодом. Кое-как натянув наконец все, мы молчком быстро стали карабкаться на крутую каменистую сопку и скоро очутились в облаках. Дождь перестал, но все мутное пространство вокруг было насыщено влагой и холодом. Крутой склон резко переходил в ровную, почти горизонтальную поверхность вершины, покрытую таежной гарью.

Гари в тайге бывают верховые, когда горят только кроны деревьев, а стволы остаются, как мрачные колонны без крыши; низовые, когда горят кусты и валежник; сплошные, при которых сгорает все, и на этих местах поселяется трава-вейник, иван-чай, осоки. Здесь гарь была низовая. Сгорели кусты, вместе с ними мох с тонкой торфяной подстилкой, прикрывавшей каменистый грунт и сильно щебнистую почву. Лишенные опоры и питательной базы, многие деревья засохли и попадали при первом же сильном ветре. Навалившись друг на друга, они создали что-то вроде баррикад, исключив всякую возможность движения по земле. Беспорядочно наваленные во всех направлениях стволы ощетинились острыми сучками, грозя воспользоваться малейшей оплошностью пешехода и разорвать его одежду вместе с кожей.

— Хождение по канатам под куполом цирка, — невесело пошутил Матюков.

Ему особенно трудно преодолевать этот хаос из-за ноющей ноги.

— Да, богатая практика. На старости лет, когда уже не смогу работать в тайге, — продолжил его мысль Вершинин, — подамся в цирк. После такой практики быть гимнастом сущие пустяки.