Осторожно — пума!

В сухую погоду эту маленькую речонку можно перейти в любом месте. Теперь же она разлилась и так разбушевалась, что близко подойти было страшно. К счастью, подошли мы к ней недалеко от устья, где она в погоне за врезом Огоджи довольно сильно углубила русло и имела высокие берега.

Стали делать мост. Нашли высокую ель и свалили через поток. Но у ели была густая крона, и, как только хвоя коснулась воды, дерево было подхвачено и отнесено в сторону. После долгих поисков нашли высокую, но с редкой кроной лиственницу, свалив ее, перебрались на противоположную сторону. Смеркалось. В глазах появилась зеленовато-серая муть, обезличившая все предметы и расстояния.

— Ну, братцы, до Стана осталось не больше пяти километров.

— Пять-то пять, а вот попробуй-ка на эту сопочку взобраться, — указал Грязнов на крутой, поросший густым кустарником склон.

— Пошли-ка лучше к Огодже, может быть, ущелье кончилось, а то мне уже не взобраться, нога болит, — заявил Иосиф.

Выйдя к Огодже, мы очутились на небольшом полуострове галечного конуса выноса Курбы, заросшего лиственницами, елями и пихтами. Прямо впереди возвышалась мрачная голая скала, преграждавшая путь по берегу. Справа крутой склон, покрытый густым лесом, местами прерванным курумами. Слева и сзади в тесных берегах бесновались Огоджа и Курба. Дикое ущелье казалось совсем мрачным от спустившихся сумерек и туч, уже полностью закрывших даже низкие вершины сопок и стремившихся соединиться с волнами реки.

— Дальше идти нельзя. Надо ночевать, — решительно заявил Грязнов.

Тут же Вершинин начал рубить сухую лиственницу на костер. Место для ночлега выбрали под густой пихтой, почти не пропускавшей дождь. Когда сучья для костра были уже разложены, выяснилось, что поджигать его нечем. Заветная коробка спичек была мокра.

Наслушавшись рассказов о таежных драмах из-за отсутствия спичек и твердо усвоив, что в тайге самый важный предмет — спички, я всегда берег в полевой сумке коробку спичек, завернутую в бересту. Конечно, я сразу вспомнил об этом коробке и, преодолевая дрожь от холода, стал открывать сумку, предвкушая, как сейчас весело затрещит огонь, разольется тепло под пихтовой крышей и можно будет хоть немного оттаять, отдохнуть от утомительного дня.

Наконец сумка открыта.

— Вода!

Коробка вместе с берестой плавала приблизительно в средней части сумки, но еще полностью не промокла. Лихорадочно чиркая негнущимися пальцами спички, стараясь найти хотя бы миллиметр сухой поверхности терки, мы по очереди вырывали друг у друга коробку. Одна за другой отлетали головки спичек, а терка превращалась в отрепья. Испытанный способ сушки спичек в волосах ничего не давал: везде мокро, как в самой Огодже.

— Придется добывать огонь по способу австралийцев.

Срубили сухую лиственницу, вырубили два куска и начали тереть их один о другой до онемения пальцев. Дерево становилось горячим, но загораться и не собиралось.

Вместе с моросящим дождем начала срываться крупа. Ветер, смешиваясь с ревом реки, сквозняком свистел в ущелье. Темно — хоть глаз выколи.

— Видимо, австралийцы не из лиственницы огонь добывали, — констатировал Вершинин.

— Давай рубить деревья, иначе окоченеем, — предлагает Грязнов.

Топор переходил из рук в руки. Ожидающие топор продолжали тереть лиственничные куски, «сушили» спички и нет-нет, да чиркали, чтобы убедиться, что испорчена еще одна спичка. Уже всем было ясно, что эти спички зажечься не могут, и все же мы продолжали их чиркать о давно уже стертую терку, надеясь на чудо. Но чуда не произошло. Надежды отлетели вместе с последней спичечной головкой.

Одно спасение — рубить деревья. Но тело все сильнее сковывала смертельная усталость. Овладевало безразличие ко всему, кроме холода. Окоченевшие пальцы не гнутся, топор, делая неверные удары, того и смотри вырвется из рук. Конечно, за время рубки не успевали согреться. Совершенная тьма. Даже силуэтов сопок и деревьев не видно. Ревела Огоджа. Сыпался мелкий дождь пополам с крупой. Порывы ветра старались добить еле живой организм.

Ожидая своей очереди рубить, я стоял, опершись плечом о ствол ели, стараясь хоть немного спрятаться за ним от ветра, и уже не чувствовал своего тела…

Вдруг мне стало тепло. Я в Москве. Яркий солнечный день. Солнышко блестит в позолоте кремлевских шпилей. Весело звеня, трамвай спускается по Моховой к Манежу. В белом костюме я иду, размахивая полевой сумкой, к университету. Меня догоняет мой друг — физкультурник Долька Перельман. Странные привычки у этих физкультурников: им некуда девать избыток силы, и они стараются применять ее всюду. Он изо всей силы хлопает меня по плечу вместо приветствия и весело орет: «Здорово, Юрка! Юрка! Юрка, что с тобой?»

— Как что?

Я открываю глаза. Ничего не вижу. Кромешная тьма, но слышу, как ревет Огоджа, скрежеща валунами. Лежу навзничь. Лицо сечет крупа. Меня толкают все трое, трут лицо, руки, грудь.

Обнаружив, что пропускаю очередь греться топором и не отзываюсь на зов, товарищи в полной темноте нащупали меня и после значительных усилий вернули жизнь окоченевшему телу.