Осторожно, треножник!

Обращаясь к оживленному трехчастному диалогу С. Л. Козлова и С. Н. Зенкина об анализе метафорики Макса Вебера, [272] я переношусь на другой конец дискурсивного спектра. Спор ведется на действительно серьезном уровне (при всей остроте взаимных наскоков), диапазон привлеченной специальной литературы и продуманность отстаиваемых позиций (при всей их взаимной противоположности по существу) впечатляют, а недоумение, вызываемое у меня их общей нацеленностью на изучение поэтики нехудожественного текста, предостерегающе напоминает о незадачливой охранительности рассмотренных выше воплей. Тем не менее, на прямой вопрос одного из оппонентов (а я дружен и с тем, и с другим), каково мое мнение об их полемике, я вынужден был ответить в духе прутковского «Мне нравятся очень… обои !»

От изложения сути дискуссии я уклонюсь – чтобы сосредоточиться на ее концептуальном формате. Оба исследователя исходят из принятого представления, что на метафорах строится не только поэзия, а все типы человеческого дискурса, не исключая научного, что риторика пронизывает любые, а не только художественные тексты, и что излюбленного формалистами принципиального различия между практическим и поэтическим языком не существует. При таком подходе литературоведы как специалисты по тропам, риторическим фигурам и дискурсивным стратегиям оказываются идеально подготовленными к анализу нелитературных текстов. Теоретически это звучит не менее убедительно, чем противоположная, допостструктурная позиция, и спорить можно до хрипоты, но здесь, как и во многих других случаях, я думаю, бог (и дьявол) – в деталях.

Дискуссия открывается внушительным исследованием Козлова об образном лейтмотиве сочинений (и шире, жизни и деятельности) Макса Вебера – его транспортной метафоре. [273] Свой подход Козлов обосновывает общетеоретически – на базе литературы о метафорике дискурса, затем более специально – акцентируя «творческий» тип научного и политического темперамента Вебера, после чего подвергает рассмотрению набор конкретных примеров его фиксации на транспортных мотивах, в частности крушении поезда, по-фрейдовски начиная с детских травм. Этот проект выглядит перспективно (в частности, для меня, занятого изучением жизнетворческих стратегий Ахматовой и Пастернака) и чем дальше, тем больше меня убеждает (особенно мою творческую, интуитивную, «моцартианскую» ипостась), – с той оговоркой, что, зная о Вебере очень мало, я не могу судить об адекватности вырисовывающегося описания.

На Зенкина, однако, статья производит иное впечатление. Разделяя с Козловым общетеоретический подход, [274] он придирчиво рассматривает его аргументацию, особенно конкретные утверждения, и так или иначе отводит их все, после чего высказывает некоторые собственные соображения о Вебере. При этом он позиционирует себя как специалист не по Веберу, а лишь по методологии анализа. Читая Зенкина, я (особенно своей структуралистской, критической, «сальерианской» ипостасью) соглашаюсь уже с ним, – в надежде, что мою непоследовательность извинит опять-таки слабое знакомство с Вебером.

Открыв после этого ответ Козлова, я рукоплещу его конструктивной реакции: часть идей Зенкина он интегрирует в свою картину веберовской поэтики, обогащая ее метафорой лестницы, шкалы, иерархии.

Мне действительно нравятся очень «обои», но кто же из них – хотя бы по-моему – прав?

Общую идею тропологического подхода к анализу «практического» дискурса оспаривать поздно, и центр тяжести дальнейшего обсуждения должен бы прийтись на конкретику. Но можно задать и теоретические вопросы. Держась общеформатного взгляда, хочется спросить: как получается, что одни и те же метафоры истолковываются столь по-разному двумя явно квалифицированными аналитиками? И почему интерпретация этих метафор оказывается столь сложной, временами не по зубам и искушенному читателю? И как это неспециалисту так легко удается внести немалую лепту в картину изучаемой метафорики?

Начну с того, что, во-первых, метафор привлечено маловато. Наука занимается массовыми объектами. Нельзя строить описание естественного языка на нескольких фразах: [275] чтобы по-соссюровски формулировать langue, надо сначала собрать богатые данные о langage и parole; для построения пропповской модели потребовалось сто сказок; занимаясь тропами Пастернака, нужно рассматривать весь корпус его текстов; и т. д. Выявление инварианта на не менее чем сотне примеров дается легче и выглядит убедительнее, а сам инвариант оказывается при этом, может быть, беднее, но проще и очевиднее.