Осторожно, треножник!

Для одного интертекстуалиста, Омри Ронена, [255] Сарнов все-таки делает исключение и признает одну из его мандельштамоведческих находок более «истинной», нежели соображения на ту же тему Н. Я. Мандельштам и М. Л. Гаспарова. Не входя в конкретику спора (о том, где происходит финальная перекличка в «Стихах о неизвестном солдате»), сосредоточусь на формате рассуждений критика. Согласно Сарнову, Ронен прав, во-первых, потому, что его находка [256] подтверждает интуитивное ощущение самого Сарнова, высказанное им ранее; во-вторых, потому, что прочтение это – более возвышенное, сакральное; [257] в-третьих, потому, что Ронен, вслед за своим учителем Якобсоном (и в отличие от Шкловского и Лотмана) готов исследовать только любимых авторов; [258] и, в-четвертых, потому, что, как видно из книги его мемуарных эссе, Ронен – не рядовой зануда-интертекстуалист, а проникновенный художник слова, [259] и, значит, ошибаться не может.

Но нет, может, может! Может, если пойдет на поводу у извращенных постструктурных методов! [260] Пример – предлагаемый Роненом, но не устраивающий Сарнова подтекст к мандельштамовской эпиграмме на Сталина. Вслед за Сарновым бегло процитирую Ронена:

...

«В ней Мандельштам возродил традицию фольклоризованной гражданской сатиры ХIХ века с той постановкой “русского голоса”, которая вызывает в памяти, в первую очередь, “народный стиль” гр. А. К. Толстого. Своим ритмико-интонационным строем, риторикой негодования, смягченного просторечивым юмором и позой простодушного изумления, и несколькими конкретными деталями эти знаменитые стихи восходят к не менее знаменитой “песне” Толстого “Поток-Богатырь”. Сходство между некоторыми строками можно указать вполне отчетливо:

Мы живем, под собою не чуя страны

Наши речи за десять шагов не слышны

Там припомнят кремлевского горца

А вокруг него сброд тонкошеих вождей

Что ни казнь у него, то малина.

Ср.: Под собой уже резвых не чувствует ног

И пытает у встречного он молодца:

“Где здесь, дядя, сбирается вече?”

Но на том от испугу не видно лица:

“Чур меня, – говорит, – человече!”

Обожали московского хана

А кругом с топорами идут палачи,

Его милость сбираются тешить,

Там кого-то рубить или вешать». [261]

На мой взгляд, находка блестящая – убедительная как непосредственно, по ритму и звучанию, так и функционально, по характеру решенной поэтом стилистической задачи. Но неистового Бенедикта она не просто не убеждает, а оскорбляет!

...

«Сопоставление это не только натянуто <…> оно еще и оскорбительно. И дело не только в том, что <…> А. К. Толстой <…> здесь совершенно ни при чем. Сопоставление это – помимо чудовищных по своей бестактности (по отношению именно к этому стихотворению) словечек “риторика” и “поза” – коробит тем, что в нем особенно резко, не просто в комической, а именно в оскорбительной форме проявился коренной порок всех этих интертекстуальных анализов, за которыми <…> стоит убеждение, что стихи рождаются от стихов. На самом же деле они рождаются от травм, ушибов, ссадин и кровоподтеков, которые оставляет в душе поэта <…> жизнь» (с. 38).