Осторожно, треножник!

Во-вторых, в практическом дискурсе метафорика – и вообще тропика, образность, «художественность» – занимает иное место, играет иную функциональную роль, нежели в поэтическом. Характерная для последнего «установка на выражение» означает, что его суть – в словесном перформансе, то есть завораживании читателя плетением словес, рифменным оперением, чекаными формулами и крылатыми метафорами – образом мира, в слове явленным. Потому-то метафорика (наряду с другими уровнями текста) обещает разгадку поэтического мира автора, причем всестороннюю и, как правило, единую, восходящую к центральной теме, веером вариаций которой оказываются все составляющие этого перформанса. Авторская установка на выражение и завораживание – не претенциозная натяжка и не сухая формалистская абстракция, ибо ее оборотной стороной является встречная читательская установка на доверчивое принятие правил чтения (suspension of disbelief), впитывание текста, завороженность им, запоминание наизусть.

Ничего этого нельзя сказать о сочинениях Вебера, которого даже специалисты наизусть не помнят, а ведь именно такой и подобные ему акты коммуникации составляют типичный объект литературоведческого внимания. Тут нет ничего обидного для Вебера и иже с ним – они пишут не для чтения, не для читателя, не ради системы красных словец; у них другие цели и соответственно много других слоев дискурса – условно назовем его научным. Так сказать, не в шитье была там сила. И, кстати, поскольку они пишут не для читателя, то есть не для меня, а для коллег, практикующих ту же, что и они, профессию, я имею полное право их не читать, не знать наизусть и потому не иметь возможности оценить адекватность анализа их метафор.

В-третьих, как учит современная теория дискурса, незаметной, стертой метафорикой действительно пронизана любая человеческая речь, включая обыденный язык, и уже разработаны методы ее изучения. Но насколько я понял, ни Козлов, от которого этого можно требовать с бóльшим основанием, ни Зенкин не имеют в виду сосредоточиться на подобном сплошном обследовании всего массива рассматриваемых текстов, в данном случае – Вебера. [276] Козлов выбирает несколько наиболее волнующих образов, связанных с транспортными происшествиями (в надежде, что они окажутся базовыми), но не планирует систематического анализа всех фигуральных, да и не только фигуральных, а вообще повторяющихся, оборотов речи Вебера, которые выдали бы скрытую, бессознательную, но тем более неуклонную механику его мысли. Избранных ярких метафор для такого анализа недостаточно, да их и вообще может быть не очень много у автора, свободного от высокой страсти для звуков жизни не щадить.

Готовясь перейти к конструктивной части своего ответа Зенкину, Козлов завершает серию исподволь рассыпанных по статье иронических рассуждений о том, что такое гусь (читай: гоголевский гусак) – птица или рыба, предупреждением об опасности

...

«превратить любую дискуссию в нескончаемую повесть о том, как поссорился Сергей Николаевич с Сергеем Леонидовичем, прочитав которую всякий читатель скажет: “Скучно на этом свете, господа”» ( Козлов 2006: 173).

Имена-отчества, внешность и многолетняя дружба полемистов располагали к этой хохме, я ждал ее и не обманулся. А принявшись за настоящее эссе, решил перечитать гоголевскую повесть, где обнаружил и более далеко идущие параллели.

Ссора между Иваном Ивановичем и Иваном Никифоровичем носит типично силовой и территориальный характер. Возникает она из каприза И. И., пожелавшего заиметь принадлежащее И. Н. ружье, то есть орудие насилия, ни одному из них, однако, не нужное и в качестве такового совершенно не стреляющее. Стреляет оно в другом смысле: разрастаясь, ссора выливается в небольшие пограничные инциденты, [277] а затем приводит противников под своды местного органа власти – суда, где их тяжба тянется бесконечно. На язык обсуждаемой проблематики я бы перевел это так: веберовская метафорика филологам ни к чему, покушаться на чужие дискурсы и пререкаться о своих правах на них – непродуктивная трата сил. Широкие просторы поэзии и художественной прозы, научно, увы, практически не возделанные, ждут оснащенного современной техникой исследователя, который отказался бы от ноздревского убеждения, что и за тем леском тоже все мое.

В этом свете по-новому можно посмотреть на знаменитую концовку повести: «Скучно на этом свете, господа!». Как, по Эйхенбауму, часто бывает у Гоголя, это отнюдь не однозначная мораль, а лишь один из стилевых регистров повести. Кому «скучно»? Героям явно не скучно – они увлечены своей тяжбой. Их знакомым миргородцам тоже не скучно, они чувствуют себя при деле. Гоголю (и его рассказчику) не скучно расказывать, читателю не скучно читать. Скучно должно быть некому идеальному носителю более высоких представлений о жизни.