Осторожно, волшебное!

Уже на лестнице Никита вспомнил, что у Муси ведь живет какая-то девушка, которую к ней пристроил Вадик. Пожалуй, не стоит идти, ни к чему. Встречаться с чужим человеком, знакомиться, вести ничего не значащий разговор - это казалось обременительным, скучным. Совсем не к настроению.

Он начал уже спускаться с лестницы. И неожиданно передумал, повернул обратно. Ему не романы крутить с Мусей, девушка - пусть будет девушка. Он ведь не обязан ее занимать разговором, она ему до лампочки.

Открыла дверь Муся. Ойкнула и прижала ладони к щекам.

- Ты? Вот не думала. Заходи.

Она была в затрапезном халатике, в котором он никогда ее не видел. А в остальном это была все та же Муся - пушистое облачко шоколадных волос, взбитое над удивленно поднятыми тонкими бровями, и красивые карие глаза, умело подкрашенные, большие, блестящие, с покорным, просительным выражением. Портил ее маленький, как будто стесанный подбородок и опущенные углы вялого рта.

- Ты голоден? Сварить тебе кофе?

Она провела его в комнату. Вышла на минуту и вернулась в другом халате, нарядном, знакомом ему, из шелково шуршащей материи.

- У тебя какая-то девушка живет? - спросил 'Никита, хмуря брови.

Зачем он, собственно, сюда явился? Раздражение не проходило.

- Она уехала. Я только что проводила ее до метро.

Комната была как сама Муся - безукоризненно опрятная и наивно-мещанистая, везде было что-то белое, вырезное, дырчатое, подкрахмаленное, красовались пластмассовые безделушки, самые распространенные, из тех, что можно увидеть в каждом магазине, лежали мелко, тщательно вышитые крестом подушки. Свободного места почти не было. Цветы стояли неживые, шелковые, отражаясь в зеркале туалета, тоже захламленного мелочами, забезделу- шеченного. Простой будильник, неожиданный здесь, напоминал о том, что хозяйка комнаты труженица, встает в ранний час. На полочке стояли два-три затрепанных романа о любви, дореволюционного издания, еще с ятями (кажется, они стояли здесь, когда Никита пришел первый раз), и англо-русский словарь. Окно, разубранное, как невеста, все в тюле, слабо пропускало городские огни.

Муся села напротив и положила на ладони свой кошачий подбородок.

- Мне было даже приятно, что она жила. Знаешь, не так одиноко...

Никита поморщился. Сантименты. «Чю-юства». Он предпочитал разум.

Мусе было под тридцать. Она не вышла замуж, хотя, наверное, в свое время многим нравилась. Но тогда не было своей площади, была мама, любящая, цепкая и деспотическая мама, для которой все мальчики были «голодранцы» и «шпа- нята», которая ждала для дочери необыкновенного жениха, не мужчину, а облако в штанах. Теперь была и комната, и возможность располагать собой, но уже ушло время, растрачены были на бесплодное ожидание какие-то душевные силы, слиняли краски свежего лица, опустились плечи и углы губ, что-то проявилось неуловимо стародевичье, увядшее, сломленное.

Вечно вспыхивающая надежда еще как-то устроить свою жизнь, иметь семью, ребенка боролась в ней с безнадежностью, и она сама себя уговаривала: «Ничего уже не будет. Я свое пропустила» (чтобы избежать очередного разочарования, уберечь себя от новой боли). С ней, чистенькой и домовитой, охотно встречались, ей дарили чулки и духи, реже - цветы, ее приглашали в ресторан, в кино, реже - в театр, но ничего прочного, настоящего из этого не получалось.

Никита познакомился с ней на заводе-смежнике, куда его посылали, чтобы протолкнуть какой-то заказ. Муся работала в отделе сбыта, тяготилась своей работой, стеснялась ее. Она кончила курсы иностранных языков, занималась хорошо и все говорила, что устроится в какую-нибудь библиотеку, где есть иностранные журналы, книги, или же гидом в «Интурист», вот пойдет, узнает, договорится; но из года в год никуда не шла, ничего не узнавала - дело кончалось чтением случайных английских книг и вздохами. Не верилось, что она может чего-то в жизни добиться, осуществить свою пусть маленькую, робкую, заячью, но дорогую ей мечту. Под игом энергичной и властной матери, которая торговалась на рынке из-за копейки, как тигрица, она выросла слабохарактерной, нерешительной, с понурыми плечами и кислым выражением расшлепанного, безвольного рта.

У них с Никитой завязались отношения. Он иногда по месяцу и больше не вспоминал о ней, потом приходил без телефонного звонка или небрежно звал ее в кино за сорок минут до начала сеанса, так что она едва могла успеть доехать. Щеголял беспощадной прямотой: «Что ты нацепила эту шапочку с помпоном? Тебе ведь не пятнадцать лет». А самому себе говорил так: «Я ие хочу лицемерить. Я ни в чем не виноват перед ней, решительно ни в чем. Я никогда не обещал больше, чем мог дать. Да, крохи. Хочет - пусть берет и не жалуется. А не хочет... Вольному воля, она всегда может меня выставить». Но все-таки эти отношения, несмотря на толстокожесть Никиты, чем-то беспокоили его, казались неприятно фальшивыми, и на душе стало легче, когда он перестал появляться в этой кукольной чистенькой комнате с приторным запахом одеколона, с шелковыми гладиолусами, многократно и пестро отраженными в зеркалах трельяжа.