Осторожно, волшебное!

Никита зажмурился - и резко открыл глаза: ну, а теперь? Художник был как художник. В берете, с заложенными за уши прядями длинных волос. Очень земной, нормальный, с этаким смешным колыхающимся брюшком. Тюбики красок, кисти лежали преспокойно на траве. Готовая маленькая картинка (дерево, кусок стены) стояла себе на треноге, как ей и положено стоять. Да и в сумерках не было ничего таинственного, завораживающего. Просто кончался обычный городской день. Так было вчера, так будет завтра.

Зычный голос художника звучал бодро, мажорно. Совсем не сумеречно.

- Так ты говоришь - девушка, светлое лицо девушки? А что, если это был светлый рюкзак? Чья-то спина, плечо? Буханка хлеба? Мяч в сетке? Не отвечай мне сразу, сразу ты оветишь отрицательно, скажешь: «Этого не может быть». Возможно, мои слова даже покажутся тебе обидными. Она ведь хорошенькая, да?

- У нее... значительное лицо,- ответил с запинкой Никита. Слово «хорошенькая» показалось ему неподходящим.- Она... она хороша.

- Ну, вот видишь. И вдруг круглый глупый мяч! А если ты походишь, подумаешь, вспомнишь обстановку, постараешься воспроизвести все детали... Принять издали осколок зеркала за живую дрожащую лужицу воды - что может быть естественнее? Самая обычная ошибка, очень частая. Вполне понятная. И что может быть поэтичнее? Луч солнца, падая на тусклый клинышек зеркала, засиженный черными точками, иной раз так по-царски озолотит его, таким заставит отсвечивать водяным, влажным блеском...

Никита стоял и слушал. К его случаю все это не имело пря мого отношения - девушка в метро, конечно, не была ни мячом, ни буханкой, ни световым или цветовым пятном. Но слушать художника было интересно и почему-то важно, очень важно для Никиты. Как будто это была та недостающая присадка, та щепотка соли, без которой суп его жизни не имел настоящего вкуса.

5

Двое.

Два пешехода большого города. Случайно сошлись, постояли рядом, поглазели. И разбрелись в разные стороны.

Тот - челюсть утюгом, в захватанной клетчатой кепке. С материалом за пазухой, материалом на тебя, на меня, на каждого. «Сидора Люлько не проведешь... Сидор Люлько вам всем покажет...»

Этот - у него литые плечи, седоватый ежик на голове, синяя линия шрама, давняя военная отметина на румяном симпатичном лице.

Плохой. И хороший.

А не войдут ли они в сказку? Не появятся ли снова и снова на этих страницах?

Да вроде уже вошли. Не постучавшись, не спросившись.

Они - уже в сказке. Я тут ни при чем. Я ничего не могу поделать.

* * *

В большом городе встречи не предугаданы, не запланированы.

А это ведь сказка большого города.Лица, лица, лица отражаются в витрине универмага, в блестящем бампере «Москвича», в луже под его колесами, в покосившемся зеркале, что висит в глубине уличного вигвама чистильщика, в открытой пудренице девушки, которая остановилась на перекрестке и наскоро мажет губы, проверяет продуманный беспорядок локонов. Лица, лица, бесконечная череда лиц, безостановочный поток - только одно проявилось отчетливо, как уже его сменяет, заслоняет следующее, а там и это стушевывается, теряется в толпе, пропадает... И невозможно угадать, кого из этих торопливых прохожих ты больше никогда в жизни не увидишь, а с кем через час снова столкнет тебя улица.

Таков закон большого города. Пусть он будет законом и этой сказки.

* * *

А сказка-то движется помаленьку. Мы с вами уже покончили с первой частью (помните, такой один, полный солнца, зноя и волшебства, весенний день?), теперь строим, лепим, ладим вторую. Ну, и как получается?

6

Вернемся к Никите.

Вечерний город, перекрытый наглухо сводом черного звездного неба, нагретый за день, медленно остывал. Воздух, удушливо-теплый, застоявшийся, как в шкафу, не давал облегчения. Автобусы зияли открытыми окнами, из кино выходили толпы, склеенные жарой и духотой, и, двигаясь как во сне, понемногу разделялись, расщеплялись на отдельные группы, пары, как будто с усилием раздвигались слипшиеся пальцы потной, жаркой руки. Даже зелень не хранила прохлады, листва казалась вялой и теплой, точно вываренный лавровый лист из супа.

Никита один бродил по городу, не находя себе места. Было почему-то тошно, муторно на душе. Зайти, что ли, к кому- нибудь из ребят? Но видеть никого не хотелось. Вадик был занят, зубрил технологию резания металла. По правде сказать, Никите тоже следовало бы заниматься (оставался последний экзамен), но тормозная система ослабла, что-то в нем сегодня взбунтовалось. Не всегда, оказывается, можно поступать правильно.

Странно все-таки: у него не бывало раньше таких резких перепадов настроения (тем более - необъяснимых, ничем не вызванных). Он был ровен, устойчив, почти всегда доволен собой. Смутная, неопределенная тоска, душевная подавленность, упадок энергии - откуда все это? С чего бы?

Вообще с ним творится что-то необычное. Это с того дня, как он тогда в метро..,. Нет, не хочу вспоминать походя. Отставить, задвинуть поглубже. Об этом потом. Об этом или всерьез, как следует, на уровне. Или никак.