Остражка детДомАвец Магия БлагоРодной

– Ух ты, мои любимые!

– А мои не любимые, – донесся из детской сипловатый голос Женьки.

– А тебе их и не есть, – голос папы снова стал строгим. – Ты еще наказана. Посидишь дома и хорошенько подумаешь над своим поведением. Такого еще никогда не было, чтобы Островы учителям дерзили.

– Было, – девочка вынырнула из подушки и приросла к дверному косяку, – Алешка же дерзил.

– Тоже мне, сравнила – Алешка пацан, а ни кисейная барышня.

– А я что – кисельная барышня? – Подумав про кисель, Женька сглотнула слюну и, оглядев себя, сделала вывод, что на кисель она не похожа. Разве что, ослабшие ноги немного напоминали нечто подобное – но все ж таки, не кисель, а скорее, дрожащее желе. – И ни чуточки не кисельная. А значит, меня не надо было наказывать, и значит, я должна теперь тоже с вами идти.

– Ты что, со мной еще спорить будешь? – папа зачем-то подцепил большими пальцами рук опоясывающую его «змею».

– Я боюсь! – Женька опять начала всхлипывать и давиться плачем. – Я не хочу одна дома…. Я боюсь! Вы меня одну не оставите! Я хочу с вами. В черную дыру…, с вами хочу.

– Ты останешься не одна, а с бабушкой Сашей, – попыталась успокоить Женьку мама, с трудом переборовшая сопротивление крутящейся Инны, не желающей перемещаться из домашнего сарафана в брючки с кофтой.

– Но она же почти всегда спит, – под Женькины острые ноготки заползли осколки сухой краски, покрывающей косяк. – И я не знаю, живая она или нет. Она же не двигается, и так на скелет, когда лежит, похожа. Особенно, когда темнеет, – у нее же глаза, как дырки становятся. Я не хочу с ней оставаться. Я с вами пойду. Мама, скажи, ну, я же боюсь!

– Да, пусть с нами идет…, – робко предложила мама.

– Я свое слово сказал, и менять ничего не собираюсь, – не уступил папа.

– Но ты же видишь, что ребенок сильно нервничает.

– Что ты мне из ребенка девчонку трусливую делаешь?

– Так она и есть девочка, – мама тоже начала терять спокойствие.

– Тьфу ты, забыл, – папа щелкнул по так и не расстегнутой пряжке ремня.

– «Совсем память короткая стала, – подумала Женька, – наверное, короче дециметра даже. Только что, ведь, помнил, что я барышня. Наверное, у него теперь в памяти тоже черные дыры. А если он так совсем беспамятным станет, или даже безумным?»

– Почаще надо с детьми видеться! Удивительно, что вообще еще их имена и лица не забыл.

– Да, пока различаю как-то, – толи пошутил, толи вполне серьезно сказал папа. И, подхватив на руки одну из малышек, добавил: – Идемте уже. Бабушка не любит долго ждать.

– А Женька-то как? – мама взяла на руки вторую малышку.

– А Женька все так же.

– Что, боишься, что Женька опозорит тебе перед твоей мамой? Ты же привык перед ней по струночке ходить. А тут вдруг – такая невоспитанная дочь. Позорное пятно на сияющей репутации всего рода Островых! – съязвила мама.

– Вот видишь, до чего доводят твои выкрутасы, – папа метнул в Женьку взгляд, утопающий в черной дыре. – Если ты будешь ссорить меня с мамой, я….

– Что, ты? – мама встала между мужем дочерью.

Женька не знала, что собирается сделать с ней папа, если она продолжит свои выкрутасы. В общем-то, она не знала даже, что именно подразумевалось под этим странным словом. Вроде бы она ничего ниоткуда не выкручивала. Раньше, конечно, бывало, – к примеру, лампочки цветные из гирлянды однажды вкрутила – они для бус нужны были, чтобы маму порадовать. Однако, как итог – и гирлянда светиться почему-то перестала, и бусы светиться даже не подумали. Но девочку беспокоил не скрытый смысл папиных слов, – она очень боялась войны. Войны, которая могла вот-вот завязаться между родителями. Боялась многим больше, чем страшной участи – остаться дома наедине со спящей прабабушкой и ее провалившимися в темноту глазами.

– Не надо, не ссорьтесь, я буду…, буду отбывать наказание. Я виновата! – Осколки краски вонзились под Женькины ногти так глубоко, что частично поменяли цвет. – Я уже не хочу к бабушке. Я хочу остаться дома. Не надо, не ссорьтесь.

– И останешься! – громыхнул папа.

– И хватит ныть! Тебе уже восемь лет! – зачем-то прикрикнула мама. Как будто до восьми лет человеку плакать полагается, а в восемь эта способность должна куда-то исчезать. Но плачь, это же не молочный зуб, чтобы раз – и выпасть, или раз…, два…, три…, четыре…, и выдернуть.