Если ковер в салоне «Шангри-ла» стоил хотя бы на пенни меньше пяти тысяч фунтов; значит старик Скурас купил его на барахолке. Размером двадцать на тридцать футов, он переливался сочными цветами, от бронзового до золотого, но золотого оттенка было больше. Он стелился по полу словно пшеничное поле — это впечатление усиливалось благодаря его пушистой фактуре, которая сильно затрудняла передвижение. Через этот чертов ковер приходилось просто продираться. Мне никогда не доводилось видеть предметы большей роскоши, если не принимать во внимание шторы, которые прикрывали большую часть стен салона. По сравнению с ними ковер выглядел дешевкой. Тяжелые занавеси, персидской или афганской работы, спускались вертикальными складками с потолка до пола, переливаясь таинственной игрой вплетенных в ткань блестящих шелковых нитей при каждом покачивании «Шангри-ла». В редких просветах между шторами можно было заметить, что стены салона отделаны полированным деревом ценных, тропических пород. Тем же деревом отделан бар, занимающий целиком одну из стен салона. Диваны, кресла и даже высокие табуреты у стойки бара обиты шикарной темно-зеленой кожей с золотой тесьмой по краям. Это тоже стоило целое состояние. Даже если продать по оптовой цене стоящие тут и там на ковре кованые медные столики, можно было бы год кормить семью из пяти человек в ресторане «Савой Грилл».
На стене слева висели две картины Сезанна. Справа — два Ренуара. С картинами переборщили. В этой комнате им нечего было делать. Их место — в картинной галерее. Здесь они не смотрелись.
Как и мы с Ханслеттом. И не только потому, что наши спортивные пиджаки и шейные платочки резко дисгармонировали с окружающей обстановкой и особенно с бабочками и смокингами хозяина и остальных гостей. Дело в том, что темой своих разговоров они как будто пытались поставить меня с Ханслеттом на место. На незавидное место простолюдинов, мелких служащих. Все эти разговоры о курсах акций, слиянии компаний, доходах, процентах и миллионах долларов производят удручающее впечатление на представителей низших классов. Однако не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: разговор этот они завели совсем не ради нас. Для парней в смокингах и с бабочками ставки и проценты составляли самую суть жизни и, естественно, были главной темой беседы. Впрочем, чувство неловкости испытывали не мы одни. Таких было, по крайней мере, еще двое: лысый, с козлиной бороденкой владелец коммерческого банка Генри Бискарт и крупный, грубоватый шотландец, адвокат по имени Маккаллэм. Им было ничуть не лучше нас, но они и не пытались это скрывать.
Если заснять все происходящее в салоне на кинопленку без звука, то ничего необычного не удалось бы заметить. Все выглядело очень пристойно и солидно. Глубокие кресла располагали к полному расслаблению. Дрова мирно потрескивали в большом камине. Улыбающийся Скурас представлялся мудрым и добрым хозяином жизни. Бокалы не пустели. Кто-то нажимал невидимую кнопку звонка, и появлялся одетый в белый смокинг слуга, наполнял бокалы и бесшумно удалялся снова. Все так цивильно, так богато, так спокойно и мило. Пока не включишь звук, конечно. Вот тут-то и возникает желание оказаться где-нибудь еще.
Скурасу наполнили бокал в четвертый раз за последние сорок пять минут. Он поднял его и улыбнулся своей жене, которая сидела в кресле у камина.
— За тебя, дорогая. За твое терпение. За то, что ты нас всех терпишь. Это путешествие тебе нелегко дается, совсем нелегко. Твое здоровье!
Я взглянул на Шарлотту Скурас. Все посмотрели на Шарлотту Скурас. В этом не было ничего необычного — миллионы людей, затаив дыхание, смотрели на Шарлотту Скурас в ту пору, когда она была одной из самых знаменитых киноактрис Европы. Даже в те времена она уже не была ни очень молода, ни слишком красива. Ей это было не нужно, потому что она была великой актрисой, а не смазливой бездарной кинозвездой. Сейчас она стала еще старше, некрасивее, да и фигура начала расплываться. Но мужчины все еще смотрели на нее. Ей было ближе к сорока, но мужчины еще долго будут не спускать с нее глаз. Такое у нее лицо. Усталое лицо женщины, которая многое испытала, которая жила, радовалась, думала, чувствовала и страдала. Темные карие глаза, в которых светилась тысячелетняя мудрость. Каждая черточка, каждая морщинка — а в них недостатка не было — несла в себе больше смысла, чем целый батальон размалеванных смазливых мордашек современных красоток, которые каждую неделю пялятся на вас с обложек журналов своими пустыми глазами. Приведите всех в одну комнату с Шарлоттой Скурас — их никто и не заметит. Растиражированные на крышках конфетных коробок копии не идут ни в какое сравнение с написанным на холсте оригиналом.
— Ты очень мил, Энтони.— Шарлотта Скурас говорила медленно, низким голосом, с легким иностранным акцентом. Усталая, натянутая улыбка как нельзя более гармонировала с темными кругами под глазами.— Но меня ничто не тяготит. Правда. Ты же знаешь.