Остроумный Основьяненко

Некоторое время все шло хорошо, но завершилось неожиданной катастрофой. Сначала Богатон обнаружил в поступавших к нему ежедневных донесениях пропуски некоторых известных ему сумм, а потом „запечатано было все мое имущество и сам я арестован в своей квартире. Скоро после того открылось следствие надо мною, Пантелеем и всеми смотрителями. Сам Богатон, в сильном на нас гневе, начал разыскивать о всех наших злоупотреблениях, изложенных ему в доносе, поданном ему от неподписавшегося лица. Первый я повинился во всем, что получал от смотрителей и Пантелея, равно и об утайке господских доходов. <…> Этого мало. Пантелей представил черновые ведомости за все время моего управления, подписанные мной с отметками, сколько утаить из доходов в пользу мою…

Хоть сейчас убейте меня, а я именно не помню, когда я этакую кабалу подписал на себя. Конечно, Пантелей принесет, бывало, кипу бумаг к подписи – куда мне их прочесть, и что бы я из них вычитал? Ровно ничего; то я подмахивал их, не знавши, что подписываю на свою беду.

Кончилось это следствие на том, что меня и всех смотрителей отрешили от мест; все заведения, по проекту Пантелея, найдено выгоднейшим поручить одному управляющему имением, которым назначен за отличное усердие сам Пантелей“. Более того, Пантелею было поручено отыскать доносчика, и „открылось после, что доносчиком-то был сам же Пантелей. Каков же малороссиянин? А притворялся добродушным, усердным“.

И здесь следует вывод, принадлежащий, конечно, не несмышленышу, а наблюдательному, опытному и мудрому Квитке: „Конечно, пантелеи – зло, но от них избавиться нельзя. Многие, не имея при себе Пантелея, не могут занимать должностей“. Писать собственное имя с маленькой буквы и во множественном числе, превращая его, таким образом, в нарицательное, – прием широко распространенный, но совершенно не характерный для Квитки. И если он к нему прибег, значит, добивался, чтобы данное лицо, явление, ситуация воспринимались как типические.

Он стремился показать, что о многих, если не о любом, „занимающем должности“, можно сказать то, что Пантелей в первом разговоре говорит Столбикову: „У нас был судья, ничего не смыслящий, <…> а секретарь у него имел всю силу и законы подводил. Секретарь оный все обработает и напишет, а судья только подпишет; судье шла вся честь, а секретарю… Доставался доход“. О ком это сказано? О всех „пантелеях“. Квитке хватило двух строк, чтобы рассказанная им история приобрела обобщающий характер и вела читателя к широким и значимым выводам. Вспомним, что воспетый им умный и честный губернатор воспринимал как должное, что Столбикова считали „рукою наместника“, хотя он только и был способен хорошо чинить перья. Он и сам говорит: „…Я не был рукою наместника, а только карандашом в его руке“. А между тем, „с каким уважением меня принимали, с каким вниманием смотрели на мои отметки на подаваемых наместнику бумагах!“

К наиболее колоритным в галерее изображенных в романе помещиков принадлежит и скупец Жиломотов. Как известно, тема скупости многократно разрабатывалась как в русской, так и в западноевропейских литературах. Наиболее естественные аналогии возникают между персонажем Квитки и гоголевским Плюшкиным. Была даже попытка увидеть в сходстве этих двух образов литературное заимствование и представить Квитку как „вдохновителя Гоголя“, но она давно и обоснованно опровергнута.

Еще до написания романа Квитка обратился к этой теме в комедии „Скупой“, где и появилась, а потом перекочевала в „Похождения Столбикова“ сама фамилия Жиломотов. Квитка, как известно, тяготел к значимым фамилиям, и его соблазнила возможность показать, как „мотают жилы“ из окружающих и тот, и другой. Двадцать пятая глава второй части, целиком посвященная Жиломотову, начинается с того, что наш герой завидел село довольно значительное и направил к нему путь свой, надеясь у жителей его, уже не за деньги, а за Христово имя, получить обед». Запомним эту деталь, она нам еще пригодится.

Само описание владельца «довольно значительного села» воскрешает в памяти соответствующую страницу «Мертвых душ»: «На развалившемся и без некоторых уже ступенек крыльце сидел старик лет за шестьдесят, в сертуке, на коем и заплаты были все истерты и изорваны, каков же самый сертук должен быть! Старик был босой и старый женский башмак чинил нитками, конечно, приготовляя себе обувь на мокрое время».

У Плюшкина тоже было «обширное село, со множеством изб и улиц» и «тысяча с лишком душ» и «замечательный» наряд: «никакими средствами и стараньями нельзя бы докопаться, из чего состряпан был его халат: рукава и верхние полы до того засалились и залоснились, что походили на юфть, какая идет на сапоги; назади вместо двух болталось четыре полы, из которых охлопьями лезла хлопчатая бумага».

Но если скупость Плюшкина проявляется в одной ситуации – в разговоре о мертвых душах, то Жиломотов предстает в целом ряду разных ситуаций. Вот он пересчитывает яблоки, сверяя их с записями в тетрадке:

«– Снизано еще два яблока, то есть четыре половинки. Ну, теперь с 5-го № где три яблока?