Остроумный Основьяненко

– Вот, сударь, два упавшие.

– Два, а третье где?

– Виноват, сударь, не досмотрел. Али оно еще гнилее этих было, так, упавши, и рассыпалось?

Тут барин запылал гневом:

– Как? Пропало? Что, ты разорить меня хочешь?.. Для чего же ты не досмотрел?.. То было лучшее, так ты его продал? О разбойник, душегубец!» Девушку он ругает за то, что зажгли свечу, когда ей нужно было разгладить платье, вынашивает намерение унаследовать имение сестры, несмотря на то, что она имеет мужа и четверых детей. «Вдруг случится на детей корь, оспа и тому подобное», – мечтательно размышляет он.

Особенно значим его разговор с сыном. Узнав, что его вызывают в роту, Жиломотов видит в этом возможность не накормить его обедом. «С змеиною ласкою в глазах» он говорит ему: «Поезжай, поспеши. Наш обед еще не скоро, а 15 верст нелегко переехать. Военная служба требует аккуратности и строго взыскивает за неисправность. Поспеши, дружочек!»

С ужасом Жиломотов узнает, что сын отпущен для обмундировки и без нее не может явиться. Происходит длинный спор, и каждый довод выжившего из ума скряги – новое свидетельство патологического распада его личности. То он предлагает «обделать» его мундир на офицерский, «выворотить его, вычистить, выштопать», то намеревается подарить ему плащ покойного деда, весь съеденный молью: «ну, что моль съела, то можно на фуражку употребить или пуговицы обтянуть; в твоем хозяйстве все пригодится. А что не подходит под цвет, так не всяко лыко в строку».

Покидая довольно значительное село, в котором, как мы помним, Столбиков рассчитывал пообедать, он увидел как «оба шестилетние мальчики пронесли господский обед: куски ржаного хлеба и на оловянном блюде чечевица с тремя кусочками солонины… Как ни был я голоден, но эти лакомства не взманили меня, и я, с презрением посмотрев на них, пошел со двора ужасного человека и направил путь свой по улице разоренного села».

В третьей части романа художественная выразительность и убедительность созданных в нем явлений, событий и лиц заметно слабеют. Прав был С. Д. Зубков, когда писал, что «заключительные разделы о том, как жил Столбиков после возвращения ему всех владений, самые слабые в романе. И это закономерно, поскольку они призваны символизировать неотвратимое торжество справедливости. Не говоря уже о том, что само понятие справедливости в данном случае весьма относительно: Столбиков, как он представлен писателем, сам по себе является самой большой несправедливостью. Паразитирующий дурачок, унаследовавший большое богатство, не хочет и не может, даже если бы хотел этого, воспользоваться им для доброго дела, полезного обществу или людям. Ничто не меняется и не может измениться»[173].

Почти все тогдашние печатные органы так или иначе откликнулись на роман Квитки, что само по себе служит подтверждением значимости того места, которое занял писатель в литературном процессе. При этом отчетливо выявилась граница, разделявшая его критиков. «Северная пчела» в рецензии, подписанной «Л. Л.» (псевдоним В. Межевича), выражая недовольство «тяжелым, небрежным, неправильным слогом», утверждала, что в «Столбикове» представлена такая галерея мошенников и грабителей, которую «не только сыскать в действительности, но и вообразить трудно»[174].

«Библиотека для чтения» обвиняла писателя в том, что он является «наблюдателем луж и куч сору», что изображенные им «нравственные чудовища должны водиться в каком-нибудь безвестном захолустье», а «происшествия должны совершаться в каком-то воображении, которое вне пошлости не понимает ничего забавного и натурального!»[175] Таким образом, усилия обоих рецензентов были сосредоточены на том, чтобы скомпрометировать жизненную достоверность романа, вытравить заложенные в нем обличения уродств тогдашней социальной действительности.

Мягче по тону была рецензия в «Русском вестнике», которая не отрицала наличия в произведении и некоторых достоинств, но обвиняла автора в том, что он, «пиша слишком много, повторяет самого себя, чертит очерки, а не пишет картины, делается рисовальщиком, декоратором, забывая, что он живописец»[176].

Квитка реагировал на эти нападки достаточно болезненно. «Опять я, против воли и ожидания, попал на язык не только „Северной пчелы“, но, к унижению моему, даже фельетониста ее. <…> Пьяный Межевич, по вражде с Григорьевым, принял и меня на зубки. Конечно, вздор и точно все ложь, но очень неприятно видеть себя афишируемым каким-нибудь уличным болтуном, который принял дерзость разбирать, имею ли я ум, способности, дарование. Перебрал меня всего и что захотел, то и сказал. <…> После всех таких опытов как не ожидать, что всякий, во хмелю ли, от глупости, от злости и т. под. благородных побуждений, так опишет, украшая все ложью, клеветою, своими суждениями, – и после всего этого писать? Нет! В это время, когда пьяные, буйные, дерзкие мальчишки поднимают шум, визг, писк, можно ли говорить о чем-нибудь? Благоразумие велит замолчать».[177]