Остров

— Перестань, ты убьешь его! — Мишень подымается и бежит. Гончие настигают его у пивного ларька. Свидетели тактично отворачиваются.

— Я тебя удельнинским судом буду судить! — Фарадей падает вместе с объектом. В кадре — чешуя ножа. Бригадир повергается на спину. Фарадей касается носом асфальта. Душмана придерживает за руку пожилой гражданин спившейся наружности.

— Я — прокурор Ждановского района. За что вы калечите человека?

Душман объясняет, обеспечивая второй фронт спонтанными пинками.

— Кто меня будет кормить? Ты, отец? Давай деньги! Душман захватывает юриста за лацканы.

— Тебе хватит на первое время десяти рублей? — Старик предъявляет купюру. Бригадир внедряется в разверзшийся автобус.

— Оставь, дядя, свои деньги при себе! — Душман колошматит садовода кулаком по загривку. Фарадей столбенеет, запрокинув голову.

— Дурная кровь выходит, — маскирует он досадный пассаж. Автобус вздрагивает.

— Ты мне за это ответишь! — За задним стеклом расплывается искаженное воплем окровавленное лицо с заплывшими глазами.

К стае «олимпийцев» интуитивно приплюсовывались сателлиты, аккумулируемые из конгломерата около питейных «точек», то бишь пивных ларьков, отделов алкогольной продажи и «пьяных углов». Примкнувший угощал основной состав, вторгался на паритетных или «халявил» что, впрочем, не гарантировало его от банального финала: после нескольких вакханалий случался конфликт, фабулой которого могла явиться почему-либо, чаще от релаксации, оброненная затабуированная номинация «козел» или «иди ты на...», что, по законам зоны, адресат обязан оппонировать кровью или, косметически, радикальным мордобоем. Так обошелся Душман с Шапокляком, который во время переворота лодки и паники обремененной ватной униформой и сапогами команды ассоциировал Душмана с рогатым скотом. Не имея сил на собственное вызволение, Шапокляк тонул. Душман отбуксировал оскорбителя до берега и, определив тело на замазученные камни, до утомления пинал и топтал рычащую жертву. Когда в ином составе в апогее «чернильного» застолья некто шофер, обрусевший узбек, послал на детородный предмет Шило-младшего, смоделировавшего похабный контекст в адрес шоферской дочери, Шило метнулся на гостя с ножом, но был нейтрализован Душманом и Фарадеем, однако же до финала церемонии настаивал на исполнении неминуемой мести, если бы не заступничество собутыльников.

Отдельные сателлиты, обычно пенсионеры, трудоустраивались на предприятие реабилитации гидросферы вахтенными по вагон-бытовке, однако «олимпийцы» их неизбежно «раскручивали» и, ограбленные и избитые, примкнувшие отторгались от стаи. Приток кадров осуществлялся преимущественно из «откинувшихся». Их приводили те, кто уже был в штате.

22.10. На набережной стоит дом с башней. Когда извержение заката натягивает пурпурно-желтый экран, башня постепенно теряет свой цвет, превращаясь в контур. Я обращаюсь от Ван Гога к Куросаве, констатируя всепожирающую страсть выделить собственную индивидуальность. Осколки речи летят через реку и метеоритами вонзаются в мое сердце. Из меня, как из фигур Мура, бытие выкрадывает куски, и я каменею на берегу, осязая сквозные дыры. Мне необходимо кого-то увидеть, общаться, — я не могу остаться один — я все же лирик, — я закладываю дверь на топорище и валюсь на топчан. Одни — по зову, другие — без спросу — меня оккупируют фантомы.

Мне все же необходимо воспрянуть и отважиться на путь. Загадываю облик каждого силуэта, предчувствую — вот-вот... но мрак враждебней: мне не на что уповать.

В эманации фонаря различаю нечто. Около кустов заиндевело скрюченное тело. Приближаюсь. Аптека. Касаюсь ботинком. Тело в бешеном ритме начинает имитацию сексуальных пассов. Окликаю. Аптека переворачивается. Лицо отпечатало рельеф гравия. Ухожу.

03.27. Пробуждаюсь от стука. Смотрю на часы. В дверях, как отражение через рябь, пульсирует Аптека. «Тятя, тятя, наши сети...» — так струи несутся по стеклу электрички, как по его лицу. Голова трясется, как центрифуга.

— Отходняк, — различается среди конвульсий. — Пусти, пожалуйста.

Указываю на «девичью». Истребив ковш воды, гость исчезает в импровизированной раздевалке в конце фургона.

07.25 — Я всякие системы с девяти лет пью, — реминисцирует Аптека за чаем. — А в семнадцать лет так нажрался, чувствую, сердце не ходит. Рукой мну — не слышно. Дома — один. Ну, думаю, все. Я за края стола ухватился и что было мочи грудью об стол — жах! И еще раз! И ведь как зверь эту систему почувствовал. Застучало и затикало. Матка приходит: «Ты что такой бледный?» Я рассказываю. Она говорит, так ты сам себе закрытый массаж сердца обеспечил. А вообще-то, я тебе скажу, отличным спортсменом был: выполнил мастера по штанге. На меня вся улица оборачивалась. — Еще бы: одни мышцы! И все вот эта система. А как до аптеки докатился, тут — край. Не выбраться.