Остров

— Попадешь ты, скажем, на строгий лет на пятнадцать. Ну, так что, начнешь суходрочкой заниматься? — помаргивает. — Наверное, нет? Присмотришь себе молодого, ну и оприходуешь. А есть такие, что приходят по этим делам, с ними разговор совсем простой. Одному — сладенького, другому — по харе: это еще и от зоны зависит — какой расклад. Есть, где на пидоров — дефицит, так они сами себе выбирают — сегодня хочу с этим, а завтра — с тем. Сейчас, я тебе честно скажу, порядок уже не тот — кое-где козлы даже мазу качать пытаются. Я одного знал, жлобину, баскетболист, за два метра, лапа — во! Больше моей тыквы! Так он что? Сладостей всяких обожрется, заведет за барак и говорит: «Не отдерешь — убью!» А одного пацана, только восемнадцать стукнуло, его — на строгий. Может, и по ошибке, а может, и спецом. Пухлый, как девка! Ну и что? Накормили его «диетой», напоили брагой, а после один за другим и попользовали. — Фарадей вздыхает. — Шестьдесят человек... Динозавр, был такой, — его уже на весу дорабатывал...

В окно виден Буян. Он сохраняет независимую походку, но голова его в ином ритме: он пытается выяснить через стекла — присутствует ли Панч? Я ощутимо представляю, как час назад он с ненавистью думал о своем праве на труд — желания вставать не было и быть не могло. Он не хочет вообще ничего. Достаточно лежать вот так, уперев глаза в небо в верхние этажи напротив. За дверью — движение. Мать. Сейчас заглянет и скажет: «Сыночек, вставай!» А сыночку на себя страшно взглянуть. Знает она это? Когда он смотрит на себя в зеркало, то, улыбаясь, обнажая рудименты зубов, представляет себя крутым мафиози, торгующим героином. А что у него? Всего лишь «дурь». Косяк — рубль.

Когда он смотрит на себя в зеркало, то видит, что жизнь в глазах мерцает так слабо, будто она уже не в нем, а где-то за затылком. И светит оттуда. Да, Буян. Его знает весь район. Да и по городу — тоже.

Растранжирив изначальный пай, Аптека как-то скомбинировал капитал и возникает после обеда с бидоном. Аптека прописан в общежитии, поскольку мать после четвертого срока отказалась его прописать. У ребят из общежития он назанимал по мелочи кучу денег, которую никак не получается вернуть. Таким образом, появляться в казенном доме неудобно и, конечно, небезопасно.

Я вижу его прибежище на чердаке столь ясно, будто не только свидетель, но — герой: я — он.

Аптека спит под утреннее воркование птиц. Собственно, они и ночью издают заботливые звуки, ему это приятно, под легкий музыкальный фон его обволакивает сном, будто хоронят в сугробе. Он наслаждается полудремой и созерцанием флакона с бутулином. Он теребит память и постепенно угадывает в интерьере военные приметы, убеждаясь в том, что он действительно в казарме, действительно офицер. Единственная неясность, пожалуй, в том, какой чин, до чего он все-таки дослужился за годы отваги и патриотизма? Впрочем, он не удосуживается проверить, на месте ли награды, поскольку убежден, что стоит ему шевельнуться — и знаки почести призывно встрепенутся, вдохновляя на перманентные геройства.

Птицы проснулись и озабоченно воркуют. Аптека вскакивает и прыгает к стропилам, взметывая руки и будто дирижируя. В ладонях оказывается голубь. Аптека фиксирует сизую голову двумя пальцами и резко как бы встряхивает градусник. В развилке пальцев последом затихает голова, а туловище, чертя крыльями по предрассветному чердаку, кружится, потеряв управление. Аптека смеется удаче. Он несется к окну, разграфленному сеткой, и ловит еще одного голубя. Та же экзекуция, тот же смех. Аптека нащупывает в кармане вентиль, берет ведро и стремится к крану, который открывает и ждет, когда набежит кипяток. Он опускает трупы в ведро. Поверхность воды украшается веером перьев. Аптека спускается по черной лестнице во двор и, спешит к нежилому флигелю, который, дожидаясь капитального ремонта, представляет полую коробку. Аптека запаляет костер и пристраивает «полуфабрикаты».

С испугом и иронией моему взгляду противопоставлены разъехавшиеся к ушам разноцветные глаза. Марьиванна — тотально пьян. Я чувствую, как у него немеет левая рука. Конечность приобретает отстраненность, будто она не подчинена всему организму. Жжение в сердце. До такой степени, что невозможно произвести полноценный вдох. Невозможно шевельнуться без боли.