Остров

Не могу больше ходить к Наташке. Она понимает, что я ни капельки ее не люблю и нужна она мне как баба. Она говорит, что влюбилась в меня с первого раза. Раньше любила Валеру, но он хоть и талантливый художник, а человек плохой. Баб у него много, а она гордая и не хотела его делить с другими. Я пришел как раз в тот момент, когда у них эти дела разваливались и она его тогда вызвала из комнаты сказать, что не любит и не хочет видеть. Мне Наташка сказала, что я хоть и дикарь, но она меня любит.

А я все время вспоминаю Гальку, даже представляю, что это она со мной, когда сплю с Наташкой. Очень хочу увидеть Гальку. Как странно устроен человек. Вот я: в меня влюблена баба, которая в самом соку, денег у нее завались, и всегда хата. Ее предки сейчас в Венгрии на каком-то конгрессе. Отец — большой ученый, а мать не работает и всю жизнь следит за собой. Они для Наташки ничего не жалеют. Она закончила третий курс театрального института — будет играть в театре. Ну вот, а я рвусь от Наташки к Гальке, к девке, у которой ни кола ни двора, которая не читала ни Шекспира, ни Гете. Но ничего не могу с собой поделать, а ведь даже не знаю, за что ее люблю. Передо мной часто возникают ее глаза — большие, шоколадные и обиженные, как у ребенка. Неужели мы больше никогда не увидимся?! Но как я к ней пойду? Ведь я изменил ей?! Да и она, наверное, сейчас с этим балбесом, как его — Сева?! Тоска!!!

Из дневника Гали.

Он спал на диване одетый, лежал головой к окну, а на его лице было солнце. Я подошла и села рядом. Его загоревшее лицо слегка вспотело на солнце, оно было спокойно. Около носа несколько прыщичков. Странно, но мне это совершенно не казалось противным, как у других ребят. Мне было интересно, что он видит во сне? Наверное, зоопарк, куда хотел меня повести.

Миша был сегодня ночью со мной. Он позвонил вчера вечером. Спросил, можно ли зайти. Конечно, можно! У мамы отпуск, и на две недели она уехала в санаторий. Но даже если бы она была дома, то я пустила бы Мищу.

Он был выпивши, но не сильно. И опять мы сидели с ним, и он был похож на маленького мальчика, а потом стал серьезный, но серьезный как ребенок. Он взял мою руку, поцеловал и стал говорить, что не может жить без меня, что понял, как я ему дорога, что у него нет — нет никого, кроме меня. А я поняла, что не могу без него, и сказала ему об этом, и разревелась как дура. Он целовал меня. Я хотела стать его, но он сказал, что лучше потом, и мы проспали остаток ночи вместе просто так.

Миша хочет на мне жениться! Я сказала, что ничем не хочу стеснять его свободы. И не требую от него ничего. А если он полюбит кого-нибудь, то я ему ничего не скажу.

Из дневника Миши.

Вчера я не выдержал и позвонил Гальке. Она разрешила мне прийти. Я пришел, мялся, а потом сказал, что у меня нет никого на свете, кроме нее. Она плакала, говорила, что все время ждала меня. Я и сам чуть не разревелся.

Я очень хочу жениться на ней. Жалко, что нам только шестнадцать!

1974

ПОНЕДЕЛЬНИК

Жалость забыта Каем вместе с другими чувствами, но когда вдруг он испытывает ее, то это похоже на ощущение инвалидом ампутированной конечности. Сейчас, с трудом себя пробудив, Зверев чувствует до смеха реальный ком в горле, наблюдая красными гноящимися глазами за Ириной. Женщина мечется, зажав ладонью рот, мучимая позывами, в насмешку завещанными прерванной беременностью. Кай растирает отекшее лицо. Смеется. Кашляет.

— Не облюй мои тряпочки, — сипит Зверев, сползая с кровати. Он весь дрожит.

— Скотина, — тихо говорит Ирина.

— Дай воды, — просит Кай. Одеваясь, подходит к зеркалу. «Господи! Мама моя! Черный труп... А физия... физия!? Где же я? Нету?! Как плохо. Ой-ой... Что она во мне нашла? И баба клевая. Молодая... Черт их знает! Надо скорей. Опоздаю».

Входит Ирина с чайником. Ставит. Подходит к окну. Закуривает папиросу.

— А кира не осталось? — спрашивает Кай.

— Ты же вчера все выжрал. — Вздыхает тяжело. Осматривается.

— Могла б заначить. Знаешь, как с похмелья крутит. — Отбирает у нее папиросу.

— С тобой заначишь. Ничего, пива попьешь. — Трогает чайник. Зачем? Согреться?

— Когда пить-то?! Смотри, время! Опоздал. — В дверях он прощается. — Я позвоню.

Сунув руки в карманы, шевеля пальцами в незашиваемых дырах, прижав к бедрам локти, съежившись весь, семенит он к трамваю, тоскливо оглядываясь на пивной ларек.

— Зверев! — кричит в проходной табельщица. Как хочется плюнуть в ее закуренную рожу. «Опять запишет, свиное рыло», — думает он зло.

Когда он, запыхавшийся, входит в отдел копировки, куда посажен на время ремонта мастерской, то Свинюкова, стоя посреди комнаты, усиленно помогая себе короткими сильными руками, делится наболевшим.