Остров

Внутри шевелилось беспокойство, никак не удавалось забыть о минных полях вокруг этого сарая. До дождей это занимало большую часть жизни — бесконечная возня с минами, похожая на какие-то бессмысленные сельхозработы. А дождь сейчас будто способен был уничтожить урожай.

Он подумал, что если бы сейчас их пришли убивать, вряд ли они смогли бы защититься. Оставалось надеяться, что на другой стороне сегодня чувствуют то же самое, что им тоже лень воевать.

В последнее время случилось только два небольших "боестолкновения", как называл это Демьяныч. Но и они были больше похожи на какую-то формальную перестрелку, стрельбу на звук, издалека, через лес.

Сегодня все молчали, будто говорить больше было не о чем, все уже сказали раньше. Слышен был только дождь, бесконечный шум падающей воды. Остатки еды тоже делили молча. Что будет потом, когда и этой еды не станет — об этом тоже не принято было говорить.

— Сосед сверху заливает, — наконец, мрачно сказал Пенелоп. — Как Тамарка говорил, Великий Дух. — Он уже долго внимательно разбирал на части и обгладывал рыбью голову. — Надоело ему за нас стараться, и у него терпение кончилось.

— Последняя банка, — Кент воткнул штык-нож в большую банку с тушенкой. — Тушенка "Спам". Не знаю из чего ее делают, точно не из мяса.

Тяжелый штык, найденный когда-то Мамонтом в корейской сторожке, резал жесть легко, как бумагу. Рядом лежали, приготовленные к дележу, четыре маленьких, неделимых совсем, рисовых печенья, стояла кружка кофе.

— Как говорится, в нищете да в обиде, — пробормотал Кент. — Погодите, сейчас жребий кинем: кому- печенье, кому- кофе. Оно с сахаром, из настоящего порошка.

"Прямо-таки по-французски серьезное отношение к еде."

— Давай кофе мне, — Мамонт, наконец, сел, сбросив с себя волглое тряпье. Все время, даже просыпаясь ночью, он помнил, что припас, спрятал там, под собой, кусок гречневого хлеба. "Греческий хлеб", так почему-то назвали его мизантропы, — еще одно слово- зародыш нового языка, понятное только здесь.

"Новояз. Все еще не растерял инстинкта недоучившегося филолога."

За пустым дверным проемом, точнее просто отсутствием одной стены, вертикально падали мутные белые струи воды. Дождь шел так густо, что за ним ничего не было видно.

"Старожилы такого, конечно, не припомнят."

Невольно оглядываясь вокруг, Мамонт подумал, как неприятен в своей обычной физиологической жизни человек, хуже, чем любое другое животное. Мизантропы уже несколько дней безвылазно жили здесь, в этом сарае, скорее даже — под навесом, с циновками вместо стен. На полу, для стока воды, просачивающейся сквозь крышу, были выкопаны канавки. Мимо Мамонта бежала вода, огибая валявшееся, ненужное уже, барахло.

"Кофе в постель."

Сварились улитки, собранные еще покойным Козюльским. Теперь на ладони у Мамонта лежал довольно большой кусок вареного мяса, жилистый комок мышц. Мамонт жевал, стараясь не замечать вкус.

"Почему на войне все так отвратительно: звуки, запахи, даже цвета и вот вкус."

— Были бы хоть желуди, я бы муки намолол, лепешки там… Как раньше. Только откуда здесь. Дурная земля, — Демьяныч сидел, кутаясь в бурое от грязи одеяло, грея миской колени. Он предпочел улитку с бульоном.

— Вещи семеновы остались, а я то обещал их вместе с ним похоронить, — сказал Мамонт, глядя на улитку, плавающую в миске старика, как единый пельмень.

"Козюльского нет, Семена Михайловича, и такое ощущение, как будто зуб вырвали, — мысленно сказал он будто самому себе, — уже вроде забыл, а вот случайно дотронулся языком, а там дырка. Пусто. Пустота."

Вещи Козюльского, кажется, тоже хотели делить, но оказалось, что их, вещей, почти и нет. Все, что нашли — это советский юбилейный рубль, несколько мятых тайваньских юаней, капроновую расческу с застрявшими семечками, древнюю потертую квитанцию.

"Вещи. Вещи честны и невинны. Благородны в своей скромности и верности."

После этой смерти много было разговоров о том, куда исчезло тело убитого Козюльского. Предполагали, что унесло в море. Или достали черные. Мизантропы искали его, но не нашли.

— Старинную песню в транзисторе слышал, — сказал Чукигек. — На австралийской волне. Сейчас только дошло, что и перевод когда-то слыхал. Или читал. Давно. Домой моряк вернулся, домой вернулся с моря. И охотник спустился с гор.

— Спели уже все песни, — мрачно пробормотал Кент. — Когда-то Тамайа говорил, эти слова на памятнике какому-то писателю написаны. Это в его краях, на его острове. Сейчас, наверное, уже там, на этот памятник смотрит.

— Тесен мир, — отозвался кто-то. Опять наступила тишина.

— Пир во время чумы, — наконец снова заговорил Чукигек. Глядя на жующих мизантропов, он сворачивал самокрутку из древесной трухи. В эти дни мизантропы курили древесную труху с сухой травой, листьями и всякой дрянью, добавляя спитой кофе.

— Ну и правильно, — отозвался Пенелоп. — И во время чумы должен быть пир.

— Еще чумы нам не хватало, — здраво возразил кто-то рядом.

— Переполнилась чаша с терпением, — сказал Чукигек. — Как Семен Козюльский говорил… И это жизнь?! Хуже только смерть.