Остров Беринга

«Ну вот и началось», — думал Коля, глядя, как между светлым бортом парохода и пристанью ширится полоса прозрачной воды. Месяц пролетел так быстро, что даже не верилось. Каждое утро Коля поутру являлся к Николаю Михайловичу и получал от него ворох поручений: слетать ли на почту или в скобяную лавку, разузнать, где подешевле продают порох, дробь, холстину… После обеда Коля возвращался и садился за учение: с помощью Николая Михайловича учился разбираться в картографии и переписывать карты, зарисовывал из иностранных альбомов, в большом количестве привезенных Пржевальским в Иркутск, зверей и птиц, читал об их повадках и способах охоты….

Николай Михайлович привез с собой и учебник по географии, написанный им во время его работы в Варшавском юнкерском училище. Читать его, к удивлению Коли, считавшего учебники непременной частью гимназистской каторги, оказалось интересно и легко, и за этот месяц Коля узнал о географии и картографии больше, чем за год в гимназии.

Понемногу Коля начал осознавать, зачем Николай Михайлович приехал в Иркутск и что именно ему (и Коле) предстоит. Грандиозность поставленной цели поражала: описать доселе практически не изученную мировой наукой природу Уссурийского края, нанести на карты реки, долины, болота и горные хребты по всему маршруту, собрать и привезти образцы растений, шкуры животных и чучела птиц…

Ко всему прочему, за столом Николая Михайловича много обсуждались и чисто практические задачи, которые Сибирский отдел Русского географического общества поспешил приобщить к планам экспедиции: разведать возможность пароходного сообщения по Уссури, описать имеющиеся села и живущих в них людей, оценить удаленность поселений от основных конных и водных путей на предмет организации в дальнейшем почтовых и военных казачьих станций… В общем, дел было так много и таких важных, что дух захватывало. Коле как-то и не верилось, что он не только увидит все своими глазами, но и сам будет в этом участвовать.

И вот ярким солнечным весенним утром 26 мая 1867 года путешествие началось. И как началось! Шестьдесят верст от Иркутска до Лиственничного проехали с ветерком, поскольку поклажа была уже переправлена туда загодя, а дальше — дальше они сели на пароход! До того Коля о пароходном сообщении по Байкалу только слышал: жили они далеко от Листвянки, по Ангаре пароходы не ходили, и оказии хоть одним глазком посмотреть на механическое чудо не выпадало. Да все его однокашники враз умерли бы от зависти, доведись им оказаться вот здесь и сейчас, рядом с ним, на одну только минуту! Как знать, — вдруг кто-то из них и стоит сейчас в толпе, провожающей пароход? Коля на всякий случай приосанился и надел фуражку.

Мимо проплывали черные от времени избы с белеными ставнями, огороды, ленты сбегающих по крутому берегу тропинок. Пароход неспешно разворачивался, и потому вовсю пыхтел жирным дымом, оставляя позади длинный сизый шлейф. Солнце уже ощутимо припекало, однако от Байкала шел холод, напоминая о расстилавшейся под ногами громадной толще воды, настолько прозрачной, что, приглядевшись, можно было разглядеть в ней шарахающихся в стороны рыб.

Быстро промелькнул справа Шаман-Камень, и перед восхищенными взорами столпившихся на палубе путешественников во всей своей суровой красоте раскинулся Байкал. Несмотря на то, что Коля бывал здесь уже раз сто, не меньше, у него все равно перехватило дыхание: окруженный поросшими лесом горами, на вершинах которых еще кое-где лежал снег, Байкал серебрился до самого горизонта, заставляя прикрывать веки. Сейчас, в этот ясный весенний день, он казался спокойным и ласковым, как далекие теплые моря на открытках, которые бережно хранила его мать. Но Коля видал Байкал и в ноябре, когда баргузин, северный ветер, поднимает полутораметровую волну, когда на двадцатиградусном морозе одежда стоит коробом, веревки не гнутся и причалить к пристани хорошо если с пятой попытки… Видал Коля Байкал и зимой, когда его свирепый нрав наконец смирен толстой ледяной шубой, и лед этот так крепок, что держит тройку лошадей с поклажей. А сейчас он поедет по Байкалу на пароходе. Что для эдакой махины 90 верст пути!

Коля счастливо улыбнулся. Николай Михайлович был внизу, в их общей с Колей каюте — разбирал свои бесконечные бумаги. Коля видел, что он всегда много писал. Если не официальные бумаги и не многочисленные письма, то просто что-то записывал в большую тетрадь с кожаным переплетом. Почерк у Николая Михайловича был крупный, по-военному четкий, и чернила он никогда не проливал, даже в качку — вот чудо. Коля подумал, что хорошо бы разузнать у него, куда лежит их дальнейший путь. С этой мыслью он вернулся в каюту, однако Николая Михайловича не застал: на аккуратно заправленной койке лежала только та самая кожаная тетрадь.

Любопытство оказалось сильнее воспитания: с замирающим сердцем Коля шагнул к ней, открыл закладку из красной тесьмы: