Остров бесконечной любви

Вдобавок ко всему Пабло тоже переменился. Не к ней. Ее он любил как безумный. Но новая горечь разъедала его душу после ареста отца: Мануэля судили и приговорили к году тюрьмы. Пабло попытался использовать старые связи. Он обратился к нескольким чиновникам, которые знали его еще по подполью, но все эти попытки натыкались на непреодолимую стену. Только отбыв наказание, Сиу Мэнд вернулся домой – одряхлевший и смертельно больной. Амалия предчувствовала, что Пабло не будет сидеть сложа руки. Она уже видела мужа с таким лицом – когда он боролся с прошлым правительством. И Пабло был не одинок. Друзья – недавно так горячо приветствовавшие перемены – теперь приходили к нему с таким же мрачным выражением на лицах. Амалия подмечала, как они перешептываются, когда она отходит, как замолкают, когда она приносит кофе.

Амалия пробовала думать о другом – например, о множестве беглецов, которые спасаются из-под волны перемен. Убежали уже сотни. Даже толстая Фредесвинда нашла пристанище в Пуэрто-Рико…

– Исабель! – позвала она дочь, чтобы отвлечься от ненужных мыслей. – Почему ты не идешь умываться?

Живот ее превратился в тяжеленную глыбу, хотя прошло всего пять месяцев.

– А в ванной папа.

– Как только он выйдет, отправляйся.

Девочке было десять лет, но вела она себя как пятнадцатилетняя – может быть, оттого, что слишком многое успела повидать и услышать.

Амалия переключила канал и поменяла позу – она как будто утопала в кресле. Ей все было неудобно, даже дышать.

– А теперь… Ла Лупе! – объявил невидимый ведущий особенным гортанным голосом, вошедшим в моду в начале семидесятых.

Амалия заставила себя отвлечься от боли в пояснице и приготовилась слушать артистку, о которой теперь столько говорили: это была мулатка из Сантьяго с огненным взором и бедрами одалиски; она вышла на сцену, как кобылица в поисках жеребца.

«Да, хороша, – признала Амалия. – Хотя, если подумать, некрасивая мулатка на острове – это исключение».

«Ты словно в театре нелепом играешь спектакли про боль, не нужно дешевых эффектов, я знаю давно эту роль…»

Слишком много шутовства, решила Амалия. Или истерики. Этому поколению ничего не досталось от вкрадчивого остроумия Риты… Ну а как же иначе! Ведь на дубу груши никогда не вырастут. Такой, как она, больше не будет.

«Ты лжец, и тебе удается легко эту роль играть. Теперь наконец я узнала: умеешь ты только врать».

В музыке сменилась тональность, и песня вдруг зазвучала более драматично. А Лупе как будто обезумела: взлохматила прическу, так что волосы упали ей на лицо, потом принялась царапать грудь и лупить себя по животу.

«Спектакли, одни лишь спектакли, а чувства живые иссякли…»

Амалия не могла поверить своим глазам: женщина сняла туфлю и заколотила по роялю острым, как стилет, каблучком. Через три секунды она вроде бы передумала, отшвырнула туфлю прочь и начала барабанить кулаками по спине пианиста, который продолжал играть как ни в чем не бывало.

Амалия затаила дыхание, надеясь, что кто-нибудь выскочит на сцену со смирительной рубашкой и заберет певицу, но ничего такого не произошло. Наоборот, как только Лупе выкидывала очередной фортель, взбесившаяся публика орала и аплодировала.

«Эта страна сошла с ума», – подумала Амалия.

Она была почти рада, что отец этого не видит. Хосе, водивший знакомство с самыми тонкими мастерами, умер бы еще раз при виде такого буйства.

– Переключи, пожалуйста! – крикнул из ванной Пабло.

– Ты видел? Она точно львица в клетке.

Есть ли пределы у безумия? Неужели времена так изменились? Что, она стареет? Амалия поднялась с кресла, чтобы выключить телевизор, но не успела. Раздался пронзительный звонок.

– Что вам угодно?..

Как только хозяйка приоткрыла дверь, ее толкнули. В квартиру ворвались четверо. Исабель завопила и бросилась к матери.

Переворачивая мебель, срывая картины со стен, непрошеные гости обыскали квартиру и обнаружили между каркасом кровати и матрасом прокламации. На Пабло набросились сразу двое, он яростно отбивался. Под крики матери и дочки его все-таки скрутили и вытащили из ванной – окровавленного, почти без сознания. Амалия заступила мужчинам дорогу, и ее ударили ногой в живот с такой силой, что ее сразу стошнило.

Крики переполошили всех соседей, но только чета стариков осмелилась подойти, когда Пабло увезли.

– Сеньора Амалия, с вами все в порядке?

– Исабель, – позвала она дочку. Между ног у нее текла густая жидкость. – Позвони бабушке Росе, пусть немедленно едет сюда.

У ног Амалии ширилась красная лужа, кровь смешиваясь с околоплодными водами. Впервые в жизни женщина заметила ужас во взгляде Мартинико и даже узнала, что домовые умеют бледнеть. А еще он мерцал зеленоватым светом, значения которого она распознать не могла.

Амалии хотелось кричать, ругаться, кусать руки, раздирать на себе одежды, как делала Ла Лупе. Она выступила бы с певицей в дуэте, чтобы плюнуть в лицо тому, кто их обманул, посулив воздушные замки, в это лицо францисканского монаха, за которым, конечно же, скрывался – ах, Дельфина! – красный дьявол.

«Спектакли, одни лишь спектакли, а чувства живые иссякли…»