Остров Буян

Нелегко было ему, особенно в первое время, стоять у жаркого горна, раздувать мехи. Сын кузнеца Якуня уже привык и не боялся огня, с Иванки же ручьями лил пот, и глаза краснели и слезились от жара…

В кузнице некогда было мальчишкам болтать, надо было успевать раздувать горн… Зато во время ужина Якуня давал себе волю потрунить над Иванкой.

— Иванушку надо б сперва к Аленке в подручные, — говорил он, — чтоб у печи за горшками смотрел, глаза бы привыкли к огню, а то жалость глядеть — все стоит и плачет… Аленка, тебе не нужна стряпуха? Слезлива, а страсть расторопна!

Черноглазая Аленка, четырнадцатилетняя сестра Якуни, весело смеялась в ответ на болтовню брата. Иванка же краснел. Перед Аленкой ему хотелось выглядеть таким же молодцом, как подмастерье Мошницына, рослый молодой кузнец Уланка, и Иванка во всем ему подражал. Он старался медленно, истово хлебать жирные щи, как Уланка. Но из этого получалось лишь то, что он прозевывал еду и оставался голодным возле пустой миски…

Когда Иванка приходил по субботам домой, он видел в семье небывалый развал. Сумрачный облик осунувшегося отца, разор и запустенье сторожки тем разительней представлялись ему, что в доме Михаилы, где жил он теперь, все было чинно, уютно и аккуратно: на крашеных полках стройно стояла начищенная посуда, вышитые полавники[83] были расстелены по скамьям, чистая камчатная скатерть[84] лежала на длинном столе, а на стенах висели картинки — «Адам и Ева в раю», «Притча о блудном сыне» и «Зерцало житья человеческого». Занавески по окнам, ярко шитые полотенца, чистые половики, запах хлебного кваса, резная раскрашенная солоница среди стола — все создавало уют и вселяло мир…

Иванка мечтал о том, как однажды, придя домой, все приберет, а на торгу купит картинку, чтобы повесить на стену…

Но каждый раз дома оказывалось все хуже. Однажды Иванка пришел, когда Федя лежал больной, бабка мыла белье на реке, а Груня была голодна и угрюма. Она со слезами кинулась к Иванке и, всхлипывая, стараясь сдержать плач, рассказала о том, что отец не выходит во все дни из кабака. Он пропил все и, приходя домой, самодурит, кричит и даже побил бабку Аришу, требуя денег…

Все мечты о том, чтобы дома прибрать, пошли прахом. Иванка лежал и не спал, пока засинел рассвет.

— Иванка! — среди ночи окликнула Груня.

— Ты что?

— Вздыхаешь всю ночь, как маманя, а я боюсь, — шепнула она.

— Ладно, не стану, — ласково пообещал ей Иванка.

Поутру он вовремя отблаговестил к заутрене и к обедне, и только после обедни в дом ввалился Истома. Его было не узнать: борода поседела и свалялась в грязный комок, волосы были растрепаны и тоже седые. Шапки не стало — верно, он заложил ее в кабаке, как и кафтан. Он был пьян… Услышав его голос, Федюнька залез на печь, а Груня опрометью кинулась хорониться за церковную дверь. Только бабка Ариша осталась сидеть у окошка, штопая проношенные обноски.

Шатаясь, держась за стену, Истома стоял у порога.

— Здоров, сокол! — хрипло воскликнул он, увидя Иванку. — Выгнал тебя кузнец?

— Воскресенье нынче, — ответил Иванка.

— А-а, воскресенье! Ну, значит, и праздник! Вот мы с тобой и выпьем винца. Бабка, встречай гостей!

— Нечем встречать, Истомушка, промотал ты остатнее! Ребята голодные…

— Поклоном низким встречай! — заорал Истома.

— Пьяному и поклон не в честь! — не вставая, проворчала старуха.

— Это я, что ли, пьян? Побируха несчастная, ты кому молвишь?! Кто тебе, вековой кочерге, приют дал?! Я тебя, хрычовку…

Истома схватил от печи ухват, но Иванка вовремя подоспел и легко вырвал его из пьяных неверных рук.

Истома обалдело взглянул на осмелевшего сына. Иванка и сам оторопел от своей дерзости.

— Ты что, волчонок, на отца родного? — медленно и грозно выговорил Истома. — Да я тебя вместе и со старухой…

Иванка замер. Пальцы отца больно впились в ключицы, изо рта его нестерпимо воняло водкой. Иванка молча резко рванул отца за руки. Руки Истомы ослабли и соскользнули.

— Ишь ты, кузнец-то каков, а! — воскликнул звонарь. Его развеселило, что Иванка не поддавался. — Бабка, гляди ты, заступника выходила — отца побьет.

— И то дай бог! — не сдавалась старуха. — Некому тебя бить-то!

— Так что ж, то ты его научаешь? — снова нахмурился Истома.

— Сам ты, батя, меня обучал, чтобы старым да малым быть обороной, — нашелся Иванка.

— Поди ты, а? И то ведь! Учил себе на голову!..

Истома снова развеселился и сел на скамью.

— Ну, старуха, откуда хочешь неси вина, — потребовал он.

Бабка, как бы согласившись, выскользнула из сторожки.

Целый час Истома бранил старуху, что долго ходит, и клял свою несчастную долю. Наконец лег на лавку и захрапел.

2

Смолоду немало бродивший по гулянкам и кабакам, дворянин прежде бывшего знатным рода, Петр Тихонович Траханиотов[85] у себя в Касимовском уезде прославился тем, что совсем захудал: из его поместья от нищеты и обид разбрелись крестьяне все до последней семьи, оставив ему лишь пустые разрушенные дворы…