Остров Буян

Афанасий Ордин-Нащекин держался с достоинством и не спорил. Он уже раньше условился с Федором, что продаст ровно семьсот чети, которые у него есть.

Воронцов-Вельяминов рассчитывал, что продаст чети двести, и жалел, что продал уже раньше свой хлеб архиепископу по дешевой цене — по девятнадцать алтын.

В это время Сиротка Михайла Туров вошел к воеводе. К нему бросился Чиркин.

— Миша, здорово! Послушай, Миша, в деревню поедешь к брату — заскакни, друг, ко мне в деревеньку. Скажи приказчику, чтоб вез хлеб скорым делом, сколь увезти можно, — хоть сто, хоть двести возов бы вез. Цена подошла… По двадцать по пять алтын за чети тут продадим или по тридцать, а припоздаем — и не продать… Я тебя подарю… Скажи!..

В это время явились в съезжую избу сам воевода и Федор Емельянов. Дворяне вскочили на ноги.

— Ну? Как? Как? Какая цена? — наперебой закричали дворяне.

— Цена? — с хитрой усмешкой переспросил Емельянов. — А ваша какая цена?

— По двадцать по шесть алтын. Ни деньги не скину! — воскликнул Сумороцкий.

— А твоя? — обратился Емельянов к Чиркину.

— И я, как люди, меньше нельзя! — отозвался Чиркин.

— Огрешились дворяне-господа, — усмехнулся Федор, — по тридцать по шесть алтын за чети плачу. Сколь кто продает?

В первый миг все умолкли, разинув рты от неожиданности, и вдруг поднялся такой галдеж, как на торговой площади под большой праздник…

Дворяне, теснясь и перебивая друг друга, кричали цифры, Емельянов записывал все, зная, что они продают весь хлеб до крошки и окончательно оставляют себя и не только весь город, но даже уезды, без хлеба. Он знал, что скоро настанет его время и он вывезет из своих житниц на торг все, что было скуплено раньше.

Михайла Туров стоял среди комнаты. Неслыханная цена хлеба вскружила ему голову. Его брата Парамона сейчас не было в городе, и он мог прозевать все дело… Сиротка осмелился и, заглушая всех, закричал:

— Пиши, Федор Иваныч: «Парамон Туров — пятьсот чети!»

В это время за дверью особой воеводской комнаты послышалась возня, давка и свалка. Дверь распахнулась, и в нее хлынули бешеным потоком мелкие помещики, купцы и монахи. Жирный келарь Снетогорского монастыря ворвался первым.

— Снетогорская обитель продает три тысячи чети… — выкрикнул он.

Дворяне, казаки и дети боярские заглушали друг друга крича:

— Федор Иваныч, отец родной, продам двадцать чети!

— Федор Иваныч, пиши моих двадцать две…

И богатый гость Федор снова держал весь город в своих руках, словно второй воевода.

Глава семнадцатая

1

Логин Нумменс, рижский купец, подданный шведской королевы, вошел в боярские палаты Романова. Боярин Никита Иванович в это время сидел за широким дубовым столом и играл в шахматы с каким-то голландским купцом. На низкий поклон Нумменса он едва кивнул и небрежно указал на скамью. Нумменс сел. Его переводчик стоял рядом. Несмотря на все свое нетерпение, Нумменс стал невольным зрителем игры.

Боярин подолгу думал перед каждым ходом, в задумчивости двигал вправо и влево шитую жемчугом бархатную тафейку на голове и медленно переставлял по доске резные, из малахита, фигуры. Голландец играл легко. Почти не задерживаясь, словно танцуя, двигались его фигуры, тесня фронт боярина. Перед игроками стояли кубки с вином, лежали засахаренные орехи, пряники, груши.

Мальчик-слуга подошел к играющим и наполнил хрустальные в серебре кубки. Боярин кивнул ему и сказал несколько слов. Нумменс понял, что боярин распорядился угостить также его, и заранее с омерзением ожидал этого угощения: он не выносил водки и сильно страдал от московского обычая угощать ею каждого, кто приходит в дом. Судя по тому, что весь прием у боярина был не похож на обычный русский прием, он надеялся, что и обычная чаша минует его здесь… Но чаша неумолимо приблизилась на тяжелом серебряном подносе, на котором, кроме вина, стояло блюдо со сластями. Со вздохом Нумменс поклонился боярину и поднял свой кубок, сказав несколько вежливых слов. Романов приподнял свой, приветливо и небрежно кивнул, отпил глоток и поставил кубок. Нумменс, стараясь не дышать, чтобы не слышать запаха водки, взял в рот глоток и поразился: это было вино одного из тончайших сортов, какого ему никогда не доводилось пить… И купец вдруг почувствовал уважение к этому азиатскому вельможе. Если до этого он негодовал, что ему приходится молча ожидать милостивого разрешения говорить, то теперь он вдруг как бы понял, что даже не могло быть иначе: разве мог такой важный и знатный магнат, бросив все, разговаривать запросто с каждым купцом!