Остров дальтоников

Я снова уставился в небо и вдруг понял, что с ним происходит что-то неладное. Вместо того чтобы видеть звезды на небе, я увидел, что это небо висит на звездах, и мне стало ясно, что я вижу нарисованную когда-то Джойсом картину «небесного древа звезд со свисающими влажными иссиня-черными плодами»[48]. Потом, спустя всего лишь секунду, небо приняло обычный, привычный вид. Я решил, что в моей зрительной коре происходит что-то странное, какой-то сдвиг восприятия, странная перестановка — задний план сместился вперед, а фасад убрался на второй план. Но может быть, это был сдвиг более высокого порядка, нечто концептуальное или метафорическое? Теперь небо казалось мне полным стреляющих звезд — наверное, это было отражением сильного возбуждения коры. И в этот момент Боб вдруг сказал: «Смотрите, я вижу стреляющие звезды!» Реальность, метафора, иллюзия, галлюцинация, кажется, растворились друг в друге и слились в нечто единое.

Я попытался встать, но не смог. Все мое тело онемело, и это онемение продолжало усиливаться. Сначала появилось покалывание в языке и губах, а потом я перестал чувствовать конечности. Я не мог сообразить, где они находятся, и был совершенно неспособен двигаться. Испытав мимолетную тревогу, я отдался новому ощущению, которое без его понимания было пугающе неподконтрольным, но принятое и осознанное, показалось мне восхитительным, как парение в воздухе. «Чудесно! — подумал я, вспомнив о своей профессии невролога. — Раньше я только читал об этом, а теперь испытал на своей шкуре. Я не чувствую даже легчайшего прикосновения, у меня отсутствует даже проприоцептивная чувствительность — должно быть, так выглядит полная деафферентация». Мои друзья неподвижно возлежали в креслах, тоже, видимо, паря в воздухе. Но, может быть, они уже спали.

Все мы глубоко и без сновидений спали в ту ночь и проснулись свежими и отдохнувшими — во всяком случае умственно и эмоционально — несмотря на то, что зрение продолжало выкидывать странные штуки, вероятно, из-за продолжавшегося действия сакау. Проснулся я очень рано и записал в дневнике:

«Я плыву над верхушками кораллов. Губы гигантских двустворчатых моллюсков упрямо заслоняют мое поле зрения. Внезапно оно заполняется голубым заревом, от которого начинают отваливаться светящиеся куски. Я отчетливо слышу, как они падают; эти звуки, усиливаясь, захватывают весь мой слух. Я понимаю, что слышу всего лишь собственное усиленное сердцебиение.

При этом я испытываю какую-то необычную двигательную и «графическую» легкость. Легко извлекаю себя с морского дна, из сомкнутых раковин, освобождаюсь от падающих светящихся глыб и продолжаю писать. Слова громким эхом отдаются у меня в голове. Это не обычное, привычное мне письмо, а стремительное, подверженное персеверации царапание по бумаге, в результате которого получается нечто вроде клинописи, не очень похожей на английское письмо. Перо движется, как будто само по себе; начав писать, я с трудом могу остановиться».

Эти эффекты продолжают преследовать меня во время совместного завтрака с Кнутом[49]. На блюде лежит хлеб, но хлеб светло-серого цвета. Он плотный, блестящий, как будто намазанный краской или покрытый толстым слоем блестящего сакау. Рядом тарелка с восхитительными шоколадными конфетами с ликером — они выглядят как пятиугольные и шестиугольные блоки стен Нан-Мадола. Призрачные лепестки вырастают из стоящих на столе цветов, словно гало; когда цветок движется, он оставляет за собой красноватый непрерывный след, похожий на размазанную в воздухе полосу. Я вижу качающуюся на ветру пальму. Движения ее прерывисты, они представляют собой последовательность неподвижных положений, как будто я смотрю кино, а в кинопроекторе заело грейферный механизм, и движения потеряли плавность. Потом перед глазами начинают появляться виденные мною недавно образы и сцены: первые мгновения нашего пребывания на Пингелапе, выбегающие из леса смеющиеся дети, яркий круг рыболовной сети в ночи, выпрыгивающая из лодки рыба, радужно сверкающая в свете фонаря, мальчик из долины Манд, бегущий с горы в похожем на забрало солнцезащитном козырьке и кричащий: «Теперь я все вижу!», наконец трое мужчин, сидящие вокруг пейтеля и разминающие корни сакау.