Остров для белых

— Погодите-ка, — сказал он. — Они ведь нам еще нужны. Генерал! Прикажите наловить штук двадцать и привести сюда.

— Так точно, сэр — козырнул генерал Флинн.

Он произнес что-то в сторону Гранта, Грант осклабился и махнул солдатам. Солдаты заулюлюкали и погнались за делегатами по площади и сквозь кусты. Пойманных тащили к Гранту, причем особенное удовольствие доставляло, видимо, тащить их именно за шиворот, чтоб выглядело смешно и унизительно.

— Так, — проговорил Трамп со своего барабана, и голос его накладывался на низкую вибрацию резонирующего барабанного чрева. — Лист бумаги дайте. И ручку. Подводите по одному.

Мигом возник рядом второй барабан, и полковой писарь Гранта, склонившись, положил на него лист толстой желтоватой бумаги. Он омокнул в фаянсовую чернильницу исправно очиненное гусиное перо и вывел крупными красивыми буквами, не забывая о завитушках:

«Генеральная Ассамблея ООН

Декрет о самороспуске

Мы, нижеподписавшиеся полномочные представители Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций, от имени народов и государств, которые представляем согласно действующим международным законам, объявляем Организацию Объединенных Наций распущенной с сегодняшнего дня».

Трамп сделал жест. К барабану подвели чернокожего делегата.

— Имя, фамилия, страна, подпись, — скомандовал писарь.

Высокий дородный африканец достал из кармана футляр, из футляра — очки в тонкой золотой восьмиугольной оправе, надел; из другого кармана извлек толстый серебристый «Монблан Принц Райнер», развинтил и подписал, храня на лице достоинство.

— Свободен. Следующий!

Следующей была сухопарая леди скандинавского типа.

— Я заявляю протест! — она гордо выпрямилась.

— Джек, — сказал назад писарь, — эту повесить.

— Я подпишу! — быстро сказала дама и схватила ручку. — Но я заявляю протест.

— Джек!

— Хорошо, хорошо, я отзываю протест!

— Мужу заявляй протест.

— У меня жена!

— Что-о?.. О, Господи. И этот сумасшедший дом правил миром. Охренеть можно. Да уберите вы ее! Следующий!

Следующая дама была похожа на лошадь как лицом, так и крупом, но это была лошадь, умеющая быстро подписываться.

Вежливый азиат подписал молча и глубоко поклонился.

— А на вид — средней руки плантаторы, — заметил один солдат другому. — Или адвокаты. Как они пробрались на такой верх, Билл?

Солдатское понимание жизни незатейливо.

— Говно всегда всплывает, — глубокомысленно ответил Билл.

После двадцать шестой подписи Грант велел избранников всех народов разогнать, что и было исполнено к облегчению обеих участвующих сторон.

— Хилые-то они хилые, а какие шустрые! — одобрил полк вслед разбегающимся.

После заключительного построения на площади перед главным входом генерал Ли посмотрел ласково и осведомился:

— Надеюсь, вы сохраните наши памятники, господин президент?

— Не сомневайтесь! — ответил бравый президент, встал с барабана и отдал ему честь. — Вечером вы все узнаете по «Фокс Ньюс» от Такера Карлсона.

Глава 79. Теория справедливости и практика бумеранга

Сол Стайн, которого когда-то звали Саулом Вассерштейном, и был он в детстве российским евреем из Забайкалья — близ границ Монголии и Китая, куда была выслана их семья в годы после Второй Мировой Войны, когда Сталин готовился покончить с русскими евреями… но мы отвлеклись, нам и без многострадальной истории евреев в Америке сейчас головной боли хватает. Итак, Сол Стайн сидел в своей съемной студии на Брайтоне, 8-я Брайтон-стрит 1265, и, как все последние двадцать лет, мечтал. Он мечтал, и оформлял свои мечты в книгу. Он верил, он знал, что это Великая Книга.

Он сидел за столом у окна на своем седьмом этаже, за крышами в проулке был виден серый ровный океан; и он тюкал двумя пальцами по клавиатуре своего «Делла»:

О, если бы было возможно оживлять людей!.. Если бы всей силой нашей страсти, потратив все средства жизни, появилась бы возможность оживить только одного, самого желанного человека!.. Я готов совершить преступление, подлог, кражу, чтобы обрести эту возможность. И нет предела возможностям человека, когда жажда его подобна жажде богов.

Я нашел эти средства. Я нашел эту возможность. Я стал счастливейшим из людей. Толпы жаждущих рвались ко мне и молили оживить их умерших детей, родителей, любимых.

И я полетел в Бостон. В аэропорту взял машину и приехал на кладбище Маунт Оберн. Не торопясь прогулял мимо сфинкса Мартина Милмора, поклонился могиле великого Генри Лонгфелло; листва шелестела, погода была хорошая, и в умиротворенном настроении я нашел надгробие Джона Ролза.

И я оживил Джона Ролза. О, великого философа и гуманиста ХХ века, профессора Джона Ролза. Я купил ему серый костюм в «Марксе и Спенсере», голубую сорочку и оксфордский галстук. И замшевые туфли. Поместил в приличествующую его статусу профессорскую квартиру. И посадил старого сухопарого джентльмена в покойное кожаное кресло, доброе клубное кресло, обитое потертой свиной кожей. Я плеснул ему в стакан «Гленморанжа» и бросил кубик льда. Я протянул ему трубку, прямой пенковый «Данхилл», и разрешил курить.

— Но я не курю, — удивился он.