Остров гуннов

Моя маленькая власть не дала никому исцеления. Такие отношения должны быть разрушены. Где исчезает любовь – там нет и желания работать. Это главная проблема в смене эпох – ее неразрешимость. История без взаимной любви вертится в пустом круговороте.

Где мой залив родины, и утес, с которого видел безграничный океан? Увы, нужно остановиться и принять реальность, как она есть. Прав Теодорих – сразу становится легче.

Я был на грани болезни. Одуванчик-Летописец елейно-осуждающе говорил:

– Ужасен е дух зла, кто борется за справедливое дело. Отвори слоеве сердца – там неисчерпаемость.

Хотел бы я увидеть, как на моем месте его будут побивать камнями соратники, ежечасно устраивающие скрытую забастовку.

Видимо, все дело в нетерпении опережать события. Таков принцип всех революций. Временная эйфория с переходом в еще худшее разочарование. Но что будет с тем, чему отдавал все силы?

24

И только встречи с Аспазией растапливали бесчувственную стену внутри. Все становилось ясно, и сразу наступало успокоение. Ее гордая женственность, влекущая особенно восхитительной независимостью отдаться без оглядки или отвернуться без надежды, ее грудной голос с широким диапазоном певицы, в котором есть все безгранично женское, что вызывает забытый трепет в мужчине, снова возвращал чувство влюбленности, расположенности и сострадания к человеческим существам. Я уже не мог представить, что она недавно была недоступной, когда смотрел с восхищением на сцену. Она была явлением чего-то родного, своего.

Аспазия жила в городе, своем тереме, и приезжала ко мне в отстроенную вновь усадьбу Экополиса. У нее была будуарная обстановка актрисы, у меня аскетическая комната без излишеств. В моем постоянном напряжении мысли комната виделась смутно, где роскошь не имела значения.

Мы гуляли в садах Академии, где цвела бесконечная жизнь: жасмин призывал в свою благоухающую страну; в глубине цветов сирени застывали звездные скопления галактик; яблони наливали свои жесткие зеленые яблочки соком солнечного света; гортензия щедро разваливала во все стороны белые гроздья-дары; море циний говорило о цветном блаженстве мусульманского рая.

Она любовалась каждым зеленым листочком, каждой травинкой или цветком. Природа вызывала в ней грусть. Я же, как Иван Карамазов, безжалостно разрушал ее иллюзии: чудесный зеленый и другие цвета природы подчиняются одним и тем же законам отражения, преломления, рассеяния. Растения кажутся нам зелеными от большого количества мельчайших хлорофилловых зерен, расположенных в клетках листьев и стеблей, а сама природа – серый скелет, видный в ультрафиолетовом свете. Так видят растения животные.

– Ты смотришь утилитарно!

– Нет, я смотрю из науки будущего. Природа вызывает тоску бесконечно отвлеченным от человеческих переживаний мистическим миром. Пока не возникает дивная мысль о тонких превращениях в ней энергий космоса. Как и в нас. Это не отменяет чуда, а рождает другое.

Мне хотелось совсем не этого. Ум женщины меньше интересует мужчину, чем ее тело.

– А вот еще спасительная истина. Все живое на земле, на экзопланетах, во всей вселенной, даже какой-нибудь шишковатый краб, вцепившийся в самку, волочащую его на себе, – испытывает одно и то же наслаждение – в сексе, неукротимом порыве природы продлевать себя.

И обнимал ее.

С ней меня обычно тянуло в опасную бездну откровений. Мы спорили с ней, и острота противоречий углубляла до опасного края нашу привязанность.

– Переживания зрителем боли, отчаяния и счастья, на чем зиждется театр, не дает результата, – начинал я. – Мир еще ни разу не исправлялся.

Аспазия гордо выпрямлялась.

– Чем еще можно пронять зрителя? Как достичь глубины его совести?

Почему мне это чуждо? Я не верю, что мимолетным переживанием можно пронять человека так, что в нем откроется бездна сострадания к людям. И сам не способен к такому подвижничеству, то есть отдаче себя другим. Аспазия же была из тех, кто бросается решать чужие проблемы, не останавливая себя вопросом «зачем мне это нужно». Этого я лишен. Нет, я расположен к людям, люблю в них неведомые возможности, но ощущаю бесполезность моей помощи.

– Но в зрителе же ничего не происходит! У него падает сердце от переживаний, но как только он выходит из зрелища, они исчезают, и все становится той же скукой существования.

– Как можешь увидеть то, что в нем откладывается? Ты что, заранее все знаешь?

– Вижу, что они перенимают лишь внешнюю сторону делания добра, внушенные зрелищем или церковной службой. Делаются добренькими, пока их не касается.

– А хотя бы и так.

– Это закрывает подлинную сущность человека – процесс самопознания, открытие новых горизонтов во вселенной. Гомерова «Одиссея» – путь человека по неведомым областям мироздания.

– Это сопротивление року! Так будет всегда.

Мне было жалко ее.

– Ты застряла в сопротивлении року. Путь человечества шире и дальше – от Священного Пня и Христа до путешествия на звезды.

В конце концов, мы занимаемся одним и тем же. Я обнимал ее, ломая пышущее благородным гневом женское сопротивление.

– Может быть, ты права, – ловил ее ускользающие губы. – Кто знает…