Остров гуннов

– А защо трябва страдать? – спросил парень с разнонаправленными глазами. – Пусть то дойде, когда будем умирать. А сейчас защо мыслить за то?

Я не мог удержаться, и сбивался с задушевного тона. Неужели без порки не обойтись?

– Конечно, это здорово – по жеребячьи взбрыкивать оптимизмом и улюлюкать по указующему персту на врагов нации. Как это – ужаснуться от дерьма, и бежать от него? Увы, в этом дерьме вам пока уютно и тепло.

Все ржали, услышав знакомые бранные слова.

– Забыли, что мир уже однажды, в нашей прежней жизни рухнул, и унес треть населения? Ваших близких?

Тут они призадумались, вспомнив лишения и смерти. Один, самый продвинутый, спросил:

– Что вы можете предложить, кроме той свободы, которую мы имеем на наших дачах? Там открывается наша душа.

– А откуда у вас появляется там тоска?

– Есть такое, – согласился продвинутый. – Да, так откуда она появляется?

– Только из одного – отсутствия лифтов для самовыражения. То есть, когда птица в клетке, и ей не дают взлететь.

Я искал «уловки», как говорят буддисты, которыми могу разбудить боль за ближних и соплеменников, запертых в бедности и грязи отношений, найти свой путь. Подходил с другого боку. Новая «уловка» состояла в переносе взгляда в иные горизонты, где всякий гунн мог почувствовать в себе необыкновенный подъем. И закрепить его.

– Надо увидеть себя стоящим на серой холодной пыли бесконечно отрешенной Луны, где косо виден ужасающе одинокий горизонт на черном фоне космоса. Чувство безграничной новизны, где совсем иные душевные пространства, и только сияющий сапфир Земли не дает впасть в отчаяние.

Они удивлялись. Для них Луна не была тенью чего-то более великого и ослепительного. Она была ночной ясной печалью, на которую выли даже собаки.

Я рассказывал о чистом поколении последней у нас самой страшной в истории войны, когда вспыхнул такой порыв к свободе, что люди бросались на амбразуры врага, чтобы закрыть от пуль своих товарищей, своим израненным телом отвратили от родины зло в рогатых касках и с руками мясников с закатанными рукавами. Чистое поколение войны! Атлантида, которая исчезла. О том, куда девались многие солдаты-победители, увидевшие свободный мир, посаженные в лагеря своими же палачами, о чествовании один раз в День Победы нищих пенсионеров-победителей, я умолчал.

Рассказывал о последствиях того великого времени – порыве свободы, разлившейся по всей моей стране и выраженной в полузабытой романтической литературе шестидесятников (они говорили, что пишут не сами, а их пером водит кто-то свыше), который докатился до наших дней, и уже никогда не исчезнет. И о наших днях, где народности в трудные времена стараются кормить одна другую за счет своих бюджетов, деликатно разрешают носить паранджу, закрывающую лицо своих нацменьшинств изящного пола, ранее непримиримые идеологические политологи мирно беседуют на экране, интеллигентно подтрунивая друг над другом, не доходя до мордобоя. О чудесной атмосфере, где только всплескивают чистые брызги творчества.

Мои школяры слушали завороженно, как дети слушают сказку. Наверно, воскрешали память кочевников, невозможные зори и дым костров, в которых возникали иные миры.

«Уловки» из пережитого мной опыта не вызывали длительного интереса в слушателях, как что-то отвлеченное. Прилежные ученики просто заучивали услышанное, как принято в бурсах. А когда выходили, их мысли снова возвращались в безнадежные серые будни.

Но были совсем другие школяры. Один, самый продвинутый, Остромысл, привязался к нам с Эдиком, он любил поэзию, потому что догадывался, что только так можно по-настоящему выразить то, что чувствует в себе.

Скоро вокруг меня образовалась группа учеников, я бы сказал, предчувствующих будущее, в котором я жил.

27

После пожара в Свободной зоне нас пригласили во дворец шаньюя. Стража из «новых гуннов» провела нас в столовую.

Теодорих II, худенький, как пацан, встретил нас, вытираясь махровым полотенцем после утреннего купания в своем одиноком бассейне. Пригласил нас к завтраку.

Мы с Эдиком сели за длинный стол. Подали свежий творог и экологически чистый салат.

Казалось, он был рад видеть нас. Чистое чувство прежнего братства промелькнуло между нами.

– Восстановили ваш, как это… футурополис?

Мы были сдержанны. Обида на него оставалась, хотя чувствовали, что он негласно защищал нас от преследований. Бывают заблуждения в суждениях о людях.

– Обошлись без помощи власти, – сухо сказал Эдик.

Теодорих через стол положил свою ладонь на его руку.

– Ну, без помощи власти вас проглотят. Я рад, что вы не сдаетесь. Продолжайте. Может быть, что-то получится. Хотя стену не прошибешь.

– Так ли? – усмехнулся Эдик, снимая очки, отчего его лицо сделалось беззащитным.

– Да, буду рад, если вам удастся сдвинуть что-то в мозгах подданных. Я не могу изменить гуннов. Должно пройти несколько поколений. Народ – раб по натуре.

– А кто это насаждает?

– Это не я произвожу аресты. Не я приказываю судам делать только обвинительные приговоры. Это не я ввожу цензуру.

– Тогда кто же?