Остров гуннов

На зрелище театра Аспазии, на главной арене, пришло, наверно, почти все население. Возлежа в своих хламидах на каменных скамьях амфитеатра, они смотрели неизвестную им пьесу «Освобожденный Прометей», и противостояние героя року (очевидно, главная идея в развитии человечества) вызывало неизменный восторг. Аспазия внесла в характер Прометея жажду самопознания и муки преодоления сна разума, не присущего его эпохе. Это не понравилось беспривязным гиксосам, и они по обыкновению немедленно стали выражать свое недовольство топаньем ногами и стрельбой в воздух.

28

В «Александрийской библиотеке» дорогого старца Прокла, которую я вывез из погибшего Острова в наше новое обиталище, были книги гуманистов, которые вели на одну дорогу, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся. Почему-то история оставила только эти книги, остальные, не зовущие, остались в тени памяти или исчезли. Наверно, это говорит о единственно верном направлении. Теперь слухачи Академии учились по ним.

Вначале беседы проходили в учебном парке Академии, в окружении большой толпы любопытствующих, в том числе не из студентов, одетых в бедные стеганые халаты. Они выражали энергичный характер эпохи, с кинжалами за поясом, уверенные в собственной молодости и вечной жизни, с неукротимым стремлением обладать куртуазными «момзелями» и славой.

Мы шествовали по дорожкам парка. Я задал вольную тему: «Кто – мы? Что такое человек?»

Угрюмый Мстислав сказал:

– Если верить Священной книге, то кусок глины. Или всего лишь эксперимент высшего разума.

Он рос в нищей избе, и привык видеть мир чужим и равнодушным.

Обеспеченный Владимр уверенно добавил:

– Звено в пищевой цепочке, считающий себя на ее вершине.

Красавец Мундюх, из молодежной тусовки, с усиками мушкетера и фирменной бордовой шапочке с пером, оглядывая свои туфли с лихо заломленными носами, мечтательно произнес:

– Существо, которое достойно любви. Желающее блаженства для себя.

Аспарух, Васих, Курсих и Крека повторяли то, чему учили:

– Разумное создание, които Бог е создал за продолжение живота на земле.

Циник Дуло сказал:

– Это ни зло, но и ни добро. Всего лишь животное, которое умеет размышлять и думать.

Остромысл, самый умный, поправил всех:

– Человек – это живая энергия, стремящаяся к равновесию.

Он стремился увидеть целое, и чувствовал неполноту ответов, вне системы.

Я резюмировал:

– Вы не можете оторваться от общепринятых мнений и предания, припав к его сосцам. Истина лежит под ворохом ваших залежалых мыслей.

Они останавливались, окружая меня. Я чувствовал себя демиургом. И излагал им то, что дилетантски обрел в моем будущем, но для них это было откровением.

– Гунн, как и всякое социальное животное, хранит в себе древние инстинкты дикарей – силы и слабости. Сила гордо становится на грудь поверженного чужака, а слабость смиренно ложится под более сильного, поднимая лапы. Вы крутитесь в этих инстинктах, и только общественный договор не дает вам развернуться. Но есть главный инстинкт, который объединяет человечество.

Все смыкались вокруг меня.

– Это инстинкт родства, близости между людьми. Сотворение родины всех. Наши ученые выяснили, что род человеческий произошел от одной праматери, которую назвали Ева.

– Как это? – разочарованно засмеялся Дуло. – Чтобы все были родные? У нас разные предки.

– Куда ни глянь, везде в истории – бегство в уютные объятия вселенского родства. Вера в вашего Священного Пня, Господа Мира или в Нечто Упорядочивающее Мир, – это вера в достижение дома обетованного – Эдема.

– Ну, это так, – согласился Мстислав. – Но куда бегут богатые?

– Туда же, что и все, – убеждал я. – Отчего вы любите? Своих родителей, свои семьи, девочек? Попробуйте представить, что потеряли их. Что тогда будет?

– Бездомность! – догадался Остромысл.

– Да! – воодушевился я. – Бездомность в христианстве – это выпадения из рая. Это то, что называют страданием, желанием повеситься. Конечно, те, кто способны страдать. У кого главный инстинкт не исчез в ожиревших душах

Все посмотрели на Владимра и Мстислава. Те заволновались.

– Это еще зачем?

– Стремление любить – инстинкт любого живого существа, – продолжал я. Это есть и у зверей. Но осознанность ужаса оставленности – черта человека. Обычно, жалуются на одиночество. Но не говорят, что оттуда выплескивается любовь. Как любящие не говорят о причинах любви. Было бы странно, если вместо слов любви вы бы начали говорить о природе этого чувства.

Я вспомнил свое детство. Может быть, ищу дом, а не какие-то божественные высоты. Я родился с этим инстинктом на краю земли, рядом со страной Ямато. Мой отец пережил послевоенный голод и застывшее равнодушие выживания вокруг, на окраине, застроенной лагерями. То есть, в состоянии отпадения от божественного рая. Может быть, мое детство было изолировано, как розы в саду всесильного коменданта концлагеря. Как же вам объяснить небывалую музыку той земли, где у яблонь «райских» стоял?