Остров гуннов

Я снова вспомнил родственные взгляды людей на независимом вече, и снова вышел в этот серый мир, как из яркой цветной выставки. Выхожу – и улица в ярком цветении. Но проходит минута – окрестность уже вновь тускнеет в загадочном осложнении, в равнодушии толп снова трудно душе.

Дознаватель вскочил и охотно доложил:

– А ето еще – определяет защитников державы песьими главами.

– Да, господин собиратель доносов, – отбрил я его. – Так называли опричников царя Грозного, о чем вы слышали. Песьи головы подвешивали на шее лошади, и еще метлу на кнутовище.

– Еще одно обвинение, – продолжал бесстрастный председатель, – изложено в постановлении достославного парламента. Неслыханное разрушение всех наших преданий!

Окончательно сникший Летописец встрепенулся:

– Ние не переместились от предания, но глубоко разглядывали основы!

Спорить было бесполезно, но в лихорадке я снова впал в обычную иллюзию доказывания своей истины другому, который не хочет услышать.

– Закрытие передовой Академии – позор парламента! Это прекращение борьбы за будущее гуннов. Вы сами прекрасно знаете, что пора что-то менять.

– Вы ставите себя вне закона, но он не минует вас.

– Нечеловеческий характер законов – прямое свидетельство абсолютной отрешенности разума, создавшего закон. Так говорил сухарь Гегель. Даже он почувствовал! Что-то человеческое в нем было.

– Мы отсекаем нездоровые члены.

– Вы одни знаете, где здоровье, а где болезнь? Закон должен быть только для насильников над людьми.

Эдик от волнения высокопарно произнес:

– Ваш закон – священный меч отрядов туменов, занесенный над трепещущей жертвой. В нем собраны все залежалые анналы прошлого, которые у горящего куста преподнес сумасшедшему жестокий Господь Мира в виде скрижалей, высунувшись из облаков.

Эдика несло в пропасть.

– Я уважаю предания, но из-за них Остров обречен. А вам и потоп нипочем!

В голове председателя, под красным покровом капюшона, зашевелилось что-то живое и острое.

– Подрываешь основы суда – это еще одно преступление.

Как обычно у гуннов, их подлинные цели были скрыты под ложностью неожиданных обвинений. Они отнимали нашу жизнь, но почему-то играли в правосудие.

Я взял себя в руки.

– У вас же все давно решено. Зачитывайте приговор.

Заключение уже было сформулировано всей глыбой юриспруденции, созданной в сражениях с врагами, и другой не могло быть. Председатель заучил ее еще в юности, под розгами преподавателя. Оставалось только прочесть.

– Признаем тебя, чужденец, пришедший из темного мира, за все изложенное и исповеданное тобою, под сильным подозрением Высокого судилища:

– в злонамеренном поджоге зданий, принадлежащих народу, и сожжении поселенцев;

– в разжигании розни среди населения с целью упразднить власть и парламент;

– в охулке на священные законы и великую власть;

– в совращении школяров и организации секты, противной основам господствующей веры…

Ты чужденец, вообразивший себя сыном неба, имеющий от роду… лет, по решению Высокого судилища…

– Также признаем тебя, живущий праздно Эдекон…

– Также тебя, называемого Летописцем, коего неоднократно осуждали за вольное толкование предания…

Теперь уже нас поглотила навсегда чудовищная темнота предустановленного мира, лишенного милосердия. Я смутно видел монстров в кроваво-красном, с мясистыми пятнами лиц, закрывших законом свою человеческую суть, и почему-то представилась ржавая баржа, где нас, заключенных, сейчас затопят далеко от спасительного берега. И мысль лихорадочно искала выхода. Я уже был не я, а какое-то дрожащее месиво, глядящее в безобразную черноту, поглощающую все, чем жил.

А кровавая судьба бесстрастно читала приговор.

Суд стал гуманным: моих соратников не подвесили на крестах вдоль мощеных булыжником дорог, не заключили в притвор пожизненно. Эдик получил пятьдесят лет, остальные наши соратники по двадцать пять, без права общения с родственниками. Только меня приговорили к усекновению главы. Как сказано в приговоре, это была милость по сравнению с четвертованием, предназначенным для низкого сословия, и сожжением как еретика…

Мое возбуждение опало. Неподъемное крыло истории накрыло меня. Свершилась обычная в этом мире несправедливость к трепетному живому существу, которая происходит ежедневно, ежечасно, но кажется огромной и невозможной для отдельного обвиняемого.

Многие из наших сторонников оказались в темницах в ожидании решения суда. Какой будет приговор, говорить не приходилось. Суд продолжал выносить только обвинительные приговоры.

Прежде чем к нам приступили конвойные, мы с Эдиком обнялись. Он не ожидал сурового приговора, удивленно сказал:

– Никто не пришел на площадь защитить нас. Я считал гуннов лучше, чем они есть. Не представлял, что Экополис обернется их уединением на дачах. Неужели люди совсем другие, которых я не знал?

Когда его уводили, схватив за руки, он декламировал:

И была любовь, слишком ранняя,

Первозданной, такой чистоты,

Что не может выжить, отравлена

Неотзывчивым веком простым.