Остров Надежды

Лезгинцев нет-нет да и втиснет в свою речь жаргонное словечко. Иногда вместо «есть» говорил «рубать», шум называл «шухером». Рассказывая, как он, будучи юнцом, уходил от погони, сказал «нарезал винта». Оказывается, в войну он беспризорничал, попал в шайку мелких железнодорожных воришек, «работали по грузинам — на Кавказе». Из шайки, «пока не затянули на крупное», сбежал на буфере воинского эшелона, отправлявшего к фронту мобилизованных рождения двадцать шестого года; попал в Минеральные Воды, работал в госпитале в Пятигорске, на кухне, потом, когда освободили Тихорецкую, поехал туда, поступил на паровозоремонтный завод. На заводе вступил в комсомол, закончил вечернюю школу. Подошел призыв — попал на флот, вначале на Черноморский, потом в училище, и «пошло дело».

— До клотика не добрался, а от киля оторвался, — заключил он, — кроме флота, нет у меня ни радости, ни печали. И помереть хочу морячиной, пусть где угодно, на дне прилипну или отнесут в яму, только чтобы на крышке последнего моего кубрика — фуражка и кортик…

По правому борту была Австралия. Пассажирская линия от Мельбурна до Кейптауна насчитывает 10 800 километров. Немного больше должна пройти «Касатка», пересекая Индийский океан.

Шелестит вентилятор. Горизонтальщики держат глубину. Ни качнет, ни тряхнет, только ритмичный отголосок генераторов выдает движение. На верхней койке можно включить индивидуальный свет. Дмитрий Ильич лег на спину, взял одну из книжек, отобранных для него в Юганге. В романе — Австралия, та самая таинственная и недосягаемая, проходящая по правому борту советской атомной лодки.

Товера чинима пудинья,
Товера джиннер мульбина,
Пудиньюбер мульбина…

Песенка о кенгуру, о том, как перед рассветом они спускаются на своих маленьких мягких лапках с гор, пляшут, скачут, пасутся на росистой траве.

Чужой, незнакомый язык. В каждой строке улавливается ритм. Можно вообразить, как ведет себя стадо кенгуру. В том же ритме, так кажется Дмитрию Ильичу, работают деловитые могучие двигатели, скрытые в кормовых отсеках. У кенгуру мягкие лапки, быстрые ноги, и они летят, словно под порывами ветра, в любую сторону, куда бросает их инстинкт самозащиты. Здесь же всего-навсего сухой пар неделями, месяцами бешено крутит каленые лопатки турбин, отбрасывает прочь любые инстинкты, здесь повелевает разум, холодный как лед. Кенгуру пьет чистую воду на заре, среди розовых тростников, а океанский металлический зверь всасывает крепко соленую воду, гонит ее по капиллярам, пока не исчезнут все примеси, и затем утоляет жажду, охлаждает системы, дает кислород, омывает легкие и поры…

Десятилетнюю Кунарду посвящают в женщину, и она трепещет от волнения и таинственного возбуждения. Рука мужчины Вариеды, выполняя ритуал, прикасается к ее груди, к холмикам, будто вылепляя их, придавая им форму гибкими пальцами и красной охрой, смешанной с жиром эму. Вариеда поет и рисует круги вокруг ее сосков, чтобы заставить груди быстрее расти, стать крепкими, упругими, стать надежными сосудами для молока, когда Кунарде придется выкармливать своих будущих детей.

Товера чинима пудинья…

Зоя нехотя улыбается с переборки каюты, а внизу — амулет. Когда-то Зое было всего десять лет. Школьная форма, бантики, а потом модная стрижка. Девочка быстро освоила мир, открыла множество тайн, кое-что заинтересовало ее и увлекло. Однажды, в четыре года, она рассердилась и потребовала куколку обратно. Потом принесла, тихо приоткрыв дверь и задержавшись у порога. Было безмолвное прощение. Куколка продолжала походы.

Лезгинцев спал на правом боку, подложив руку под щеку. При тусклом свете его лицо казалось землистым, щеки провалились, на лбу пот. Он бредил во сне тихо, бормоча непонятные фразы, сминая окончания слов.

Лежать с открытыми от бессонницы глазами было невмоготу. Тесный ящик каюты угнетающе действовал на возбужденный мозг. Из приглушенного динамика раздавались ходовые команды, стучал хронометр, обостренный слух воспринимал неумолимый голос турбин, им не было ни отдыха, ни покоя. Дмитрий Ильич включил ночничок. Синеватый призрачный свет наполнил каюту чем-то колеблющимся, студенистым, медузным. Снова стало казаться, будто не хватало воздуха и надо дышать широко открытым ртом, а легкие, казалось, были пустыми. Да, так казалось, а наряду с этими навязчивыми ощущениями приходили дурные мысли, выстраивались видения, мозг как бы раздвигал стальные стены и лихорадочно бродил за их пределами. Надо было заснуть, обязательно, и хотелось бы без помощи сильных снотворных, а рука тянулась в тайничок под матрацем; зеленоватая пилюлька, величиной с пшеничное зерно, и вскоре уже легче, все проще, все дурное как бы затягивалось пленкой, ленивое движение руки к ночнику — и ничего, ничего…