Остров Надежды

— Какая прелесть душ, Дмитрий Ильич! — сказал он. — Я почти не вытираюсь. Пусть испаряется влага на мне, пахнет пресно-пресно. — Он облизнул тонкие, нервные губы, присел. — У моего папаши фамильная дачка под Москвой, сосны мачтовые, березы. Сейчас там завалено, сугробы — во! Берешь лопатку — и снег, снег, снег… — Он размечтался и неожиданно стал совсем другим, что-то детское появилось в нем, казалось бы утраченное навсегда. — Я занимаюсь с Глуховцевым, вы его знаете. Глуховцев мечтает отломить с соломенной крыши сосульку и пососать. Говорит, такая сосулька имеет особый вкус и запах. А я никогда близко не бывал возле соломенной крыши. Так, издали из вагона увидишь… — Кисловский поднялся, заметил на столике раскрытый дневник. — Оторвал вас? Простите. Да, кстати, о Донцове. Я говорил с ним. Еле-еле нашел общий язык. Паренек думающий. Потому ему труднее жить, чем  н е з а д у м ы в а ю щ и м с я, — раздельно произнес Кисловский вязкое слово. — Иногда я завидую вегетативным субъектам, но чаще презираю.

— Опять тот же вопрос о первоисточниках?

— Нет! Первоисточники в теории — да, а в практике жизни — мысль. Своя, оригинальная, возможно, и неверная, ошибочная… — Кисловский отмахнулся: — Хватит! Лучше жить «от» и «до». Проще, во всяком случае…

— Послушайте, неужели вы забрели на мой огонек только для этих афоризмов?

— Представьте, да. Думаю, толкнусь к нему, достреляю патроны… — Кисловский лукаво подмигнул и скрылся.

Миновав море Фиджи, вошли в Тасманово море, омывающее берега Австралии со стороны Сиднея и Новой Зеландии. В ширину, если взять по рейсовому пунктиру от Сиднея до Уэллингтона, Тасманово море протянулось примерно на тысячу двести миль: ворота просторные для субмарины. Связь односторонней информации передала вместе с «жезлом» на Индийский океан сведения об урагане Жозефина, распространявшемся по долготе в радиусе сто шестидесятого меридиана.

На глубине трехсот метров был абсолютный покой. Быстро мчалась теплая, комфортабельная лодка, с неустанно жужжавшими турбинами, светлыми помещениями, электрическим камбузом, с собственной выпечки ржаным и пшеничным хлебом, с библиотекой, кают-компаниями, душевыми.

К Дмитрию Ильичу пришло долгожданное чувство полного душевного равновесия. Его нервная система успокоилась, что-то заглохло, что-то атрофировалось до поры до времени. Возможно, сказывалось настроение возвращения, более удобная и проверенная дорога по «культурным» морям. Далеко за бурчливым хвостом остались грозные льды, воробьиное мелководье, тоскливые узкости межконтинентальных промоин. Именно эти слова записывал Ушаков, заранее зная, как поднимутся брови главного редактора или мальчика с филологического факультета МГУ, которому дают на правку материалы, добытые корреспондентами. Пусть остаются промоины вместо пролива, воробьиное дно, а не тюленье или моржовое, пусть им не убит ни один лось по лицензии, зато посланы ракеты чуть ли не в Антарктиду…

Ничего не действовало на затвердевшие нервы — ни учебное затопление отсеков, ни боевые тревоги, ни даже учебная дезактивация.

Матросы и старшины стали известны не только по канцелярскому списку старпома, а по их скупым рассказам, по действию на постах, доверенных их знаниям и опыту, добытому в дальних походах. Внешние признаки слаженности экипажа устойчивы: нет дисциплинарных взысканий, пререканий; споры между собой не переступают границ порядочности; нет так называемых сачков. Возможно, потому, что отсутствуют соблазны, а опасности плавания заставляют плотнее держаться плечом к плечу. Как сужен плацдарм для людей, со страстью выискивающих конфликты, противоречия! Здесь и в мусоре-то не покопаешься. Немудрено попасть в ту самую гениальную шахту-трубу, которая отправляет к Посейдону спрессованные, как камни, отбросы.

Внутренний мир каждого из жителей подводного корабля наверняка более сложен, чем у некоторых их сверстников, обитающих на твердой почве без забот о химическом составе атмосферы. Здесь существовали в искусственном микроклимате, в напряженной, грозной работе и, казалось бы, в полнейшем отрыве от общества. Нет, любой паренек, забравшийся после вахты на пенопластовый матрац, редко обойдется без напутственной беседы с товарищем. И пока он отойдет ко сну, его мозг совершит бесчисленное количество путешествий по лабиринтам памяти. Оставленный мир расцветает изумительными красками, мало черных косых теней, много солнца в самом зените, как прекрасно все отсюда, насколько шире раздвигаются горизонты в узких металлических клетках.

Они далеко, но Родина близко. Подлодка несет советский военно-морской флаг. И хотя он не полощется по ветру, гафеля нет, не проводится церемония подъема и спуска флага, и корабельная служба лишена роскошных традиционных ритуалов, все равно, как на любом корабле советского флота, здесь свято соблюдается честь флага.

«Касатка» сумела за время плавания побывать на полюсе, пройти зимний Беринг, успешно отстреляться в Тихом океане. Это и есть честь флага.