Остров Надежды

— А, не пугайте, король параметров! — огрызнулся Ушаков. — Выкладывайте на стол свои козыри. — У самого невольно екнуло сердце. В коридоре, освещенном с таинственной полупрозрачностью, держался специфический запах, пока еще ни с чем не сравнимый. Запах остывающего расплавленного воска или ладана? Нет, пожалуй, нет. Что-то похожее на перегар масла от двигателя или разогретой пластмассы. Запах ощущался лишь потому, что воздух в коридоре, примыкающем к реакторному отсеку, был предельно сухой, ионизированный. Здесь, казалось, пахнет тот самый зловещий атом. Еще одно сравнение с запахами газогелиевой сварки пришло в тот момент, когда Ушаков смотрел через иллюминатор «киповской выгородки» как бы в другой мир, — он видел реактор.

В ответ на молчаливый вопрос Лезгинцев сказал:

— Если увеличить человеческий организм до таких размеров, вероятно, так же гудели бы насосы, перегоняющие кровь по сосудам и омывающие сердечную мышцу. Подойдите поближе к смотровому люку, поглядите на… сердце корабля. Ничего, не опасайтесь, биологическая защита надежна.

Через толстое стекло открылось освещенное до слепящей белизны помещение. Стальной округлый сосуд с блестящими ответвлениями трубопроводов не отбрасывал тени. Никого, ни одного человека в этом пустынном отсеке. И реактор, заключенный в свою непроницаемую камеру, поражал зловещим безмолвием. Ни движущихся механизмов, ни отблеска пламени, хотя бы один клубок пара, свист, дыхание… Ничего. Лабораторная стерильная чистота. Сердце субмарины было полностью изолировано, никому не проникнуть сюда… Хотя не всегда так. Ушаков отвел глаза от впервые познанного всем своим существом зрелища и увидел осунувшегося, побледневшего Лезгинцева. Неужели у него всегда такие впавшие щеки, серая смуглость кожи и потускневшие, отрешенные глаза? Заметив пристальный взгляд, Лезгинцев встрепенулся, потер щеки ладонями, и лицо его приняло прежний вид. В последний раз оборотился Дмитрий Ильич к люку. Внутренность безупречно герметизированной камеры внезапно осветилась другими тонами, словно откуда-то проник луч солнца и насытил отсек теплым светом. Причиной было стекло, и ничто иное.

— Под нами главная циркуляционная система насосов, преобразователи и прочая техника, ею вам не заниматься, оставим ее в покое, — сказал Лезгинцев.

Они быстро миновали оставшийся участок и, очутившись вне его, Ушаков почувствовал облегчение. Лезгинцев категорически отверг всякие «естественные психологические нюансы».

— Вы как хотите, для вас — впервые, а для меня — работа, мой цех. Помилуйте, какие тут могут быть переживания? Если все в порядке, нет «нюансов». И ради бога, не вздумайте убеждать других в некой сверхъестественности нашей службы.

Раньше были кочегары, и мы такие же кочегары… Теперь прошу посмотреть пульт главной энергетической установки.

Вахту несли молодые офицеры. Они сидели в штыревых вращающихся полукреслах, обитых искусственной кожей. Отсюда они управляли реактором, паросиловыми установками, всем тем, что двигало корабль и давало ему жизнь. Сюда поступали команды из центрального поста по автоматическим каналам связи.

Вряд ли можно усомниться в том, что все здесь налажено по правилам и офицеры, следящие за регистрирующими приборами пульта, не новички в своем деле. Ушаков наблюдал прежде всего за Лезгинцевым. Куда девался человек, застенчиво и робко наведывающийся за тем или иным в каюту, а тем более, тот, береговой, Лезгинцев, в своей квартире, уныло сутуливший плечи и горячими до жуткости глазами следивший за каждым движением жены. Пожалуй, и ростом он стал выше, и выражение лица совсем другое, строгое, непреклонное, расправлены плечи… Он командует боевой частью, и потому он такой. Офицер, доложивший ему, ободренный приветливым словом, опустился в кресло, огладил редкие волосы на темени. С впалых его щек медленно сходили пятна кирпичного цвета.

Подрагивали на приборах чуткие стрелки, горели сигнальные лампочки, повторялись команды центрального поста. Лодка продолжала движение.

Трудно представлялась внешняя обстановка, все, происходившее за пределами корпусной стали. «Касатка» шла на глубинах, предохраняющих от столкновений с ее главным врагом — льдом. Возможно, субмарина оставляла веретенообразный след гребных винтов или стрелообразную линию, как быстро плывущая рыба. Зрительные представления были абстрактны и потому расплывчаты и нетверды. И не стоило мучить себя…

В турбинном отсеке дежурил Глуховцев, старшина, комсорг корабля, приземистый, плечистый парень, приходивший в библиотеку за пособиями. Глуховцев учился на втором курсе технического вуза.

Лезгинцев заметил небрежность записи в журнале эксплуатации энергетической установки и в повышенных тонах разнес старшину. Оказывается, он мог быть запальчивым, крайне резким и, пожалуй, жестоким.

— Вы не очень переживайте, товарищ Глуховцев, — тихонько пособолезновал Дмитрий Ильич.

— Мало, за такое упущение мало, товарищ капитан третьего ранга! — безрадостно отчеканил старшина.