Остров надежды

Ушаков молчал, собираясь с мыслями. Конечно, его собственные мечты о будущем острова были куда смелее и красочнее, нежели пожелания этих молодых людей.

— Друзья мои, — оказал он, — я хотел с вами поговорить вот о чем. Скоро жизнь на острове станет совсем другой, чем та, которой вы жили в Урилыке. Она не будет походить и на сегодняшнюю нашу жизнь. Но вы сами должны ее строить. Вы уже немного знаете о большевиках. Есть у большевиков молодая смена, которая называется комсомол. Люди комсомола — это люди вашего возраста. Они должны прийти на смену большевикам. Через год, через два, когда закончится срок моей экспедиции, мы должны будем избрать на острове местную власть. Кто-то из вас станет начальником острова вместо меня, кто-то будет торговать в лавке, кто-то распределять товары. Но чтобы приблизить это будущее, уже сегодня вы должны думать о нем. Так учил вождь большевиков, товарищ Ленин…

Упоминание о Ленине вызвало у парней оживление.

— Я бы хотел, чтобы вы уже сегодня считали себя будущими молодыми большевиками, сторонниками новой жизни, ее строителями…

Пока Ушаков говорил все это, молодые эскимосы недоуменно переглядывались между собой. А когда они ушли, он с сомнением подумал: не рано ли начал он такой разговор? Но с другой стороны, когда-то ведь надо было его начинать…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Солнце Апар встречал вместе с сыном.

Малыш сидел на нарте, одетый в двойную меховую кухлянку с большим клапаном, набитым сзади сухим мхом, я капюшон, отороченный росомашьим мехом. У мальчика еще не было ни рукавиц, ни обуви, но там, где должны быть руки, Нанехак сделала узкие прорези так, что при нужде Георгий мог высовывать свои пальчики.

Мальчика называли всегда полным именем — Георгий. Сначала это звучало несколько необычно, но потом привыкли. Ушаков сказал, что маленького можно было бы называть уменьшительным именем — Гошей, Егором или Юрой, но родители не согласились, по их мнению, лучше всего звучит именно Георгий.

Это было первое солнце в жизни нового человека.

Апар обставил встречу вернувшегося солнца с особой торжественностью. Во-первых, упомянутая одежда была специально сшита Нанехак к этому примечательному дню и украшена вышивкой и разноцветной бахромой из кусочков оленьей замши, выбеленной нерпичьей кожей, которой не было на повседневной одежде малыша.

Нарта тоже была новая. Апар мастерил ее в долгие зимние вечера. Материал для нее готовился загодя и большей частью был найден на берегу моря, среди выброшенного волнами плавника. Нарта не имела иных креплений, кроме деревянных шипов и лахтачьих ремней. На ходу она поскрипывала, и это было похоже на покряхтывания живого существа.

Сам Апар тоже облачился в новую одежду, в белую бязевую камлейку, сшитую из подаренной ему к Новому году ткани. На нарту он положил деревянное блюдо с жертвенными приношениями — кусками мяса, жира, сахара, пресных лепешек на нерпичьем жиру…

Апар впрягся в нарту, чтобы не видеть, как собаки подбирают пищу, предназначенную богам. В этом было что-то кощунственное. Пока шел к скалам, где он облюбовал место для жертвоприношений, он вспоминал разговор с Нанехак, которая вдруг засомневалась в сегодняшнем обряде.

— Как ты можешь стать комсомольцем, если большевики отрицают существование богов, духов и потусторонних сил? — сказала она.

Это было так неожиданно, что Апар даже перестал резать сушеное моржовое мясо.

— Но может быть, они отрицают только своих? — неуверенно произнес он.

— Да нет, — продолжала Нанехак, — они отрицают вообще всех богов. Вспомни, что поется в главной революционной песне: никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и не герой…

— В самом деле, так поется, — раздумчиво пробормотал Апар.

— Когда заходит речь о шаманах, умилык всегда прячет улыбку, — продолжала Нанехак. — Будто посмеивается над верованиями.

Апар и сам замечал это, но был, как другие, благодарен русскому за то, что он открыто не насмехался над их обрядами.

— А ты вспомни про Старцева, — сказал Апар.

Это случилось не так давно. Жена Кивьяны благополучно разрешилась от бремени девочкой, и счастливый отец устроил большое жертвоприношение. На его беду, яранга Старцева стояла как раз рядом с его жилищем, и тот с ухмылкой наблюдал за действиями соседа. Поговаривали, что Старцев делает дурную веселящую воду, но он ни с кем не делился, и потому об этом можно было только догадываться по его виду.

Как только Кивьяна разложил на чистом снегу мясо и жир, Старцев вышел из своей яранги и начал глумиться, называя священное действо шарлатанством и величайшей глупостью.

На шум из деревянного дома вышел Ушаков и, разузнав, в чем дело, так напустился на Старцева, что тот в испуге убежал в свою ярангу. Однако русский умилык не остановился на этом. Он вошел к нему, разыскал самогонный аппарат, сделанный из старого винчестерного ствола, разломал и выбросил. В довершение он вылил на снег почти готовую брагу. Собаки, полакав эту густую жижу, опьянели и вели себя в точности, как пьяные люди.

Потом Ушаков пошел к Кивьяне и извинился перед ним за своего сородича: