Остров Русь 2, или Принцесса Леокады

— Открывайте, уроды московские! — донеслось из-за двери. — Открывайте, а то хуже будет!..

— Конечно, надо открыть! — воскликнул Лелик, садясь. — Общение со зрителем — часть нашего тяжкого артистического труда.

Раздался еще один удар, замок не выдержат, и выбитая дверь с грохотом уперлась в заднюю стенку шкафа.

— Черт с ними, с дураками! — крикнул я Стасу. — Бежим! — и бросился к окну. Распахнув створки, мы, не раздумывая, сиганули в душистые заросли черемухи.

Но тут нас уже поджидали колхозники. И они сцапали нас, что называется, тепленькими…

* * *

Примерно через полчаса все мы, со связанными за спиной руками и, словно альпинисты, сцепленные одной веревкой, двигались куда-то к окраине села под конвоем вооруженных кольями и вилами сельчан. Но утратившие всякую связь с реальностью звезды воспринимали это как некую веселую забаву, вроде свадебного похищения.

Они то и дело порывались плясать то ламбаду или летку-енку, то сиртаки или макарену, но суровые конвоиры подгоняли их, и танцы быстро затухали. Тогда артисты начинали о чем-то оживленно друг с другом щебетать. Один только Перескоков, более других информированный об эффекте подобрения, явно понимал всю степень нависшей над нами опасности и непрерывно причитал у меня за спиной:

— Костик, Стасик, простите меня за то, что я вас в это втянул… Это я, я во всем виноват… Но я не хотел… Я хотел как лучше! Вы ведь сами просили… А как еще было найти Леокадию? Но здесь-то про нее, выходит, даже не слышали…

— Хватит, Веня, — сказал я ему, в который уже раз дивясь его сообразительности. — Мы и сами хороши…

— А интересно, что они собираются с нами делать? — вывернув насколько возможно шею, с неуместным любопытством перебил нас идущий передо мной Стас.

— Кто их знает, — ответил я сдержанно. — В деревне нравы жесткие.

— Жалко, что у нас оживителей нет, — сказал Стас, и мы надолго замолчали.

Когда нас подводили к какому-то неказистому ржавому строению, Перескоков задергался и беспокойно спросил:

— Что это такое? А?

— Элеватор это, темнота столичная, — отозвался кто-то из конвоиров.

— Какое-то очень нехорошее и неприятное это слово — «элеватор», — сказал Перескоков тихо. — Я всегда говорил, что нужно бороться за чистоту русского языка, искоренять из него всю эту неуместную иностранщину… А что там делают, в этом элеваторе? Правда, он похож на огромную волшебную мясорубку?.. Нет-нет! Только не элеватор! — вдруг взвизгнул он.

Но, слава богу, эту штуку мы обошли стороной, и нас подвели к воротам огромного, с пятиэтажный дом, деревянного амбара. Там нас встретил отряд суровых пенсионеров с мятыми красными знаменами и большими пожелтевшими от времени портретами вождей, видно хранившимися с древних времен в кладовке Дома культуры.

— Дело плохо, — сказал Стас.

Очнулся.

— Да уж. Встряли, — согласился я. — Надо срочно что-то предпринять.

Но самым предприимчивым оказался не я. Перескоков за моей спиной вдруг истерически завопил:

— Власть — народу! Землю — крестьянам! Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Даешь коллективизацию и индустриализацию!.. Пятилетку в три года!..

Но старики и глазом не моргнули, лица их оставались по-прежнему непроницаемыми.

— Звезды эстрады за возрождение сельского хозяйства! — продолжал вопить Перескоков. — Народ и партия едины!

— Заткнись! — замогильным голосом откликнулась бабка, державшая на палочке, как хоругвь, вымпел ВЛКСМ. — Раньше о народе думать надо было. А теперича он судить тебя будет, контра…

— От контры слышу! — огрызнулся Перескоков. — Э-э… — напрягся он, вспоминая слово: — Кулачка!

От такого выпада лицо суровой бабки окончательно окаменело.

— Это я-то кулачка? — глухо вымолвила она. — Да я пятьдесят лет на государство… Эх…

Она замолкла и поджала губы.

— Что это за самосуд?! — осмелев, воскликнул Перескоков. — А где представители закона? Где совхозное начальство? Где, например, наш дорогой Петр Петрович Ядрышников?!

— Вышел председатель из нашего доверия, — презрительно процедила бабка. — Слабый оказался. Молодой еще. А вот ты, ты — наш, народный, — сказала она Комбинезонову — последнему в связке, и, рубанув громадным кухонным ножом, отсекла его от остальных. — Ты, Комбинезонов, с нами останешься. С нами судить их будешь.

— Но ведь это мои коллеги! — пискнул тот.

— Какие они тебе коллеги?! Они «Землянку» поют? Нет. А ты поешь. «Там вдали за рекой» поют? Не поют… Они тебя самого и на сцену-то не выпустили, пародиста за тебя послали — передразнивать… А ты бы стал на народ трудовой мочиться? А? Стал бы?

— Не стал бы, — честно сказал он.

— Так-то, — сказала старуха. — Мы с тобой одной крови, товарищ заслуженный артист… Отойди-ка в сторонку.

Пинками и зуботычинами нас загнали внутрь, ворота со скрипом затворились, и брякнул железный засов.

…Во мраке амбара звезды как-то сразу притихли. Видно, и до них, наконец, стало доходить, что переплет-то нешуточный. Снаружи доносился приглушенный говор сразу нескольких голосов, но, как я ни напрягал слух, разобрать ничего не сумел. Лишь однажды неожиданно четко прозвучало слово «бензин», и оно мне сильно не понравилось.