Остров Сахалин

Артем остался к моим манипуляциям равнодушен, сидел и смотрел в окно, поезд никак не мог тронуться. Ерш тоже стал смотреть в окно. Пахло кровью и спиртом. Я сняла макинтош.

Поезд не мог тронуться еще часа три, все это время мы сидели на полке и смотрели в окно, это было так здорово – сидеть и смотреть на море сквозь муть. Ерш закрыл глаза, привалился к стене и провалился в сон. Артем закутал его в одеяло и положил в рундук под полку, сказав, что там ему будет спокойнее. А я подумала, что мне самой неплохо бы в такой сундук и поспать часов десять, но нам сундука не досталось, мы устроились на полке, я у окна, Артем у двери.

В вагоне пахло по большей части медицинскими препаратами и кровью; раненые ехали не сами по себе, за ними присматривал врач, под халатом не видно, какого звания, но плешивый, с длинными, зачесанными набок волосами, тщетно пытающимися прикрыть лысину. Я думала о том, что здесь, на Сахалине, японцы другие, точно позапрошлые. Вот глядишь на них, и на ум приходит начало двадцатого века, деревенские учителя с прокуренными коричневыми зубами, врачи, страдающие лишаем и близорукостью, подагрические истеричные журналисты и торговцы опиумом, столь живописно воспетые в классической литературе, глядишь и думаешь, что время на Карафуто обладает другими свойствами; если в Японии оно подталкивает тебя в спину, поторапливает, то здесь оно словно обволакивает, впитывается в кости и мясо, производит медленное и разрушительное действие.

Карафуто ест людей.

Здесь почти никто не следит за собой, видимо, оставляя это на возвращение домой. Здесь не моют лица и носа, отчего у офицеров щеки и нос часто покрыты угрями, а уши грязны и заросли неприличной жесткой шерстью. Здесь не берегут одежду, когда она приходит в негодность, ее не выбрасывают, а чинят подручными средствами – на Сахалине вы легко встретите подполковника, чей мундир будет протерт на рукавах, прорван по бокам и самым грубым способом заштопан в разных местах.

Старшие офицеры практически поголовно худы и при этом нездорово пузаты, что наводит на мысли о поражении их кишечника паразитами, они обрюзгши и хромоноги от употребления самогона, белкового эрзаца и соленой черемши. Черемша является здесь самой популярной культурой и составляет значительную долю стола условно свободных, впрочем, и свободные японцы употребляют ее с большим удовольствием, утверждая, что эта трава укрепляет здоровье и нервную систему. Стоит ли говорить, что практически во всех местах стоит головокружительный чесночный запах, на непривыкшего человека производящий тяжелое впечатление.

Многие офицеры постоянно подкашливают от курения, которое здесь принято повсеместно, причем курят, как правило, дрянной табак, который для крепости смешивают с толченой костью и мхом.

Младший офицерский состав, подражая солдатам, отращивает безобразные бороды и щеголяет друг перед другом дикостью их форм и размеров, хотя это и категорически запрещено уставом. Но, судя по обилию на острове бородачей, не возбраняется обиходом, в результате построение даже небольшой караульной роты напоминает варварский сход.

Что говорить о других жителях, если сами японцы, являющиеся привилегированным и властвующим сословием, далеки от элементарной опрятности и от элементарной же гигиены? Я хмыкнула от этих неуместных мыслей, куда от них деться, от прежних мыслей? Надо думать, как убираться отсюда, а думается почему-то о глистах встреченного с утра господина полковника, о том, что господин полковник астматик, что у него артроз, что если он и вернется домой, то умрет очень скоро. А еще я убила Сиро Синкая, кажется, лучшего поэта нашего времени. Но его и без меня кто-нибудь бы убил.

Доктор принес нам воды. Я поблагодарила. Доктор сказал, что скоро поедем, некоторые проблемы с тепловозом.

Ерш спал. Артем молчал, как обычно, сидел, привалившись к стенке купе, разглядывал свой багор, точно соскучился по нему, или это казалось мне? Впрочем, вполне может статься, что и соскучился.

Раненый офицер на верхней полке очнулся и тяжело заворочался, наверное, у него была ранена не только голова, но и легкие, поскольку с каждым вдохом он хрипел, внутри у него клокотало и булькало. Думаю, он стыдился этих своих звуков, поэтому он то и дело включал заводную шкатулку, игравшую одну и ту же мелодию. Странно, но эта музыка ничуть не раздражала, это была глупая детская песенка про веселых утят, которые одурачили прожорливого крокодила и зажили счастливо на солнечном берегу. Каждый раз, когда в проигрывателе заканчивалось электричество, раненый упрямо взводил пружину, запуская миниатюрную динамо-машину, добывавшую ток и запускавшую воспроизведение утят. Я очень быстро привыкла к этой песенке, она оказалась привязчивой и крутилась в голове без перерыва, однако во время очередного проигрыша в аппарате что-то оборвалось, и музыка закончилась, утята уже не плясали вокруг воды. Вероятно, лопнула пружина.