Остров сокровищ. Владетель Баллантрэ

– Джемс, – сказал он, когда наш мучитель вошел и затворил за собой дверь, глядя на меня с торжествующей улыбкой в ожидании, что я буду унижен. – Джемс, ты пришел ко мне с жалобой на мистера Маккеллара, которую я расследовал. Надо ли говорить, что его словам я всегда поверю больше, чем твоим; мы туг одни, и я могу брать пример с твоей собственной откровенности. Мистер Маккеллар – джентльмен, которым я дорожу; и потрудись, пока живешь под этой кровлей, не вступать более в ссору с тем, кого я буду поддерживать, чего бы это ни стоило мне и моей семье. А что касается поручения, с которым ты к нему обратился, ты сам должен разделываться с последствиями своей жестокости, и ни один из моих слуг ни в коем случае не должен быть помощником в этом деле.

– Слуг моего отца, не так ли? – сказал Баллантрэ.

– Иди к нему с этим сам, – сказал мистер Генри.

Баллантрэ весь побелел. Он указал на меня пальцем.

– Я требую, чтобы этот человек был уволен.

– Этого не будет! – сказал мистер Генри.

– Ты за это дорого заплатишь! – прошипел Баллантрэ.

– Я уже так много заплатил за преступления брата, сказал мистер Генри, – что я полный банкрот, даже по части страха. Да на мне живого места нет, по которому ты мог бы ударить!

– Ну, об этом ты скоро узнаешь, – сказал Баллантрэ и выскользнул из комнаты.

– Что он теперь затеет, Маккеллар! – воскликнул мистер Генри.

– Отпустите меня, – сказал я. – Дорогой мой патрон, отпустите меня; я послужу причиной новых несчастий.

– Вы хотите оставить меня совсем одного? – сказал он.

Нам скоро стало ясно, какой новый подкоп готовит Баллантрэ. Вплоть до этого дня он вел по отношению к миссис Генри очень сдержанную игру. Он явно избегал оставаться с ней наедине, что в то время казалось мне соблюдением приличий, а теперь представляется коварным маневром; он встречался с ней, по-видимому, только за столом и вел себя при встречах, как подобает любящему брату. Вплоть до этого дня он, можно сказать, не становился открыто между мистером Генри и его женой, если не считать того, что выставлял перед ней мужа в самом неприглядном свете. Теперь все изменилось; но потому ли, что он действительно мстил, или же, скучая в Дэррисдире, просто искал развлечения, про то один дьявол ведает.

Во всяком случае, с этого дня началась осада миссис Генри, и притом столь искусная, что едва ли она сама что-либо замечала, а супруг ее принужден был оставаться молчаливым свидетелем. Первая линия апрошей[37] была заложена как бы невзначай. Однажды разговор, как это часто бывало, зашел об изгнанниках во Франции, а затем коснулся их песен.

– Если вас это интересует, – сказал Баллантрэ, – я расскажу вам про одну песню, которая меня всегда трогала. Слова ее грубоваты, но меня, может быть, именно в моем положении, она задевала за самое сердце. Должен вам сказать, что поется она от лица возлюбленной изгнанника, и выражена в ней, может быть, не столько правда о том, что она думает, сколько надежда и вера бедняги там, в далеком изгнании.

Туг Баллантрэ вздохнул.

– И какое же это трогательное зрелище, когда десяток грубых ирландцев в караульной затянут ее и по слезам, катящимся из их глаз, видно, как она их пробирает! А поется она вот как, милорд, – сказал он, весьма искусно втягивая в разговор отца. – Но если я не смогу допеть ее, то знайте, что это часто бывает у нас, изгнанников. – И он запел на тот же мотив, который насвистывал в свое время полковник.

Слова песни, действительно непритязательные, очень трогательно передавали тоску бедной девушки по своему далекому возлюбленному; один куплет до сих пор звучит у меня в ушах:

На красную юбку сменю я тартан[38]
И с малюткой моим по дорогам цыган
Буду бродить, пока из тех стран
Не воротится Вилли мой!

Он пел искусно, но еще искуснее играл. Я видел знаменитых актеров, которые заставляли плакать весь Эдинбургский театр, – на это стоило поглядеть; но надо было видеть Баллантрэ, когда, исполняя эту неприхотливую балладу, он как бы играл душами своих слушателей, то делая вид, что близок к обмороку, то как бы подавляя свои чувства. Слова и музыка будто сами лились из его сердца, порожденные его собственным прошлым, и обращены они были прямо к миссис Генри. Искусство его этим не ограничивалось: намек был так тонок, что никто не смог бы упрекнуть его в предумышленности, он не только не выставлял напоказ своих чувств, но можно было поклясться, что он всеми силами их сдерживает.