Остров выживших

В этой игре необходимо было владеть несколькими языками. Аня могла говорить на языке Хоффмана и неплохо понимала диалект Берни. Она развернула бронетранспортер и продолжила поиски.

Лагерь беженцев, южный периметр

Света от индикаторов бронежилета Дома было достаточно, чтобы разглядеть каждую деталь фотографии.

Он сидел на корточках, укрывшись от ветра за валуном, заслоняя фотографию своим телом от валившего снега. Дом пристально рассматривал лицо Марии — щека ее была прижата к его щеке, когда они позировали перед фотоаппаратом, — и вспоминал, где это было, затем перевернул снимок, чтобы прочесть строки на обратной стороне. Десять лет он проделывал это по дюжине раз в день. Фото было покрыто царапинами и трещинами; слова, написанные рукой Марии, постепенно тускнели, смазывались с каждым разом, когда он доставал карточку из кармана под бронежилетом.

«Так я всегда буду рядом с тобой. Я люблю тебя, Доминик.

Твоя навеки, Мария».

Именно такой он должен помнить ее: прекрасной, радующейся жизни; он не хотел вспоминать измученную, лишенную рассудка мумию, найденную в тюремной камере Саранчи. Дом приказал себе отвлечься от ужасной картины. Его учили этому. Когда спецназовец попадает в наихудшую ситуацию, ему следует сохранять хладнокровие, чтобы выжить, сосредоточиться на поиске выхода. Верить в лучшее, не обращая внимания на назойливый внутренний голос, твердящий, что ты никогда не выберешься живым из этого ада.

«Почему я не вижу остального?»

Последнее, что он помнил, — это то, как он приставил дуло пистолета к ее виску, поддерживая ее другой рукой. В этот момент он закрыл глаза. Он помнил, как осторожно опустил тело на пол и снял с ее шеи ожерелье, которое ей почему-то оставили: он подарил его жене после рождения Бенедикто. Кроме этого, он ничего не помнил и почему-то не мог представить себе ее кровь.

«А может, это была не она?»

«Черт бы тебя побрал, ты прекрасно знаешь, что это она».

«Почему я не вытащил ее оттуда и не доставил к врачу? Ведь любой мужчина сделал бы это, не задумываясь».

«Почему я не смог найти ее быстрее, не старался упорнее, не пришел в эту тюрьму раньше?»

«У меня было целых десять проклятых лет, и я не смог спасти ее».

Дом знал ответы на эти вопросы, знал, что он сделал все, что мог. Но одно дело — знание, другое — чувства, и от этих чувств нельзя было избавиться с помощью сухих рассуждений.

Он сунул руку под броню и нашел пачку фотографий, спрятанных в кармане рубашки. Она была не толще карточной колоды, тщательно завернута в пластиковый пакет; он прекрасно помнил, кто был изображен на этих снимках, и легко мог представить себе каждый из них. На этих хрупких листках глянцевой бумаги была запечатлена вся его жизнь: его брат Карлос, его родители, его сын и дочь, Малькольм Бенджафилд и Георг Тимьо из его отряда. Из всех людей на этих снимках в живых сейчас остался только один — Маркус.

Дом положил фото Марии к остальным. Больше ему не нужно будет никому его показывать. Он нашел свою жену.

«Что я буду чувствовать завтра, и послезавтра, и через несколько дней?»

Он поднялся и пошел прочь, глядя на снег, сжимая в руках «Лансер». Несмотря на шум, стоявший в лагере, — рев моторов «Броненосцев» и «Кентавров», гудение генераторов, бормотание тысяч голосов, раздававшиеся время от времени выкрики и приказы, — ему казалось, что здесь очень тихо; такой тишины он не слышал уже многие годы. За спиной раздался приближавшийся звук шагов — снег хрустел под тяжелыми ботинками. Оборачиваться было не нужно — он знал, кто это.

— Дом.

Маркус возник из-за снежной завесы, зашагал рядом с ним, как будто они вместе собирались идти патрулировать лагерь. Он не спрашивал, в порядке ли Дом; он знал, что нет. И не спрашивал, не хочет ли Дом выговориться или обсудить происшедшее и почему он просто ушел, не сказав никому ни слова. Ему не нужно было спрашивать. Это было понятно без слов. Эти двое знали друг друга слишком хорошо.

— Там никакого движения, — произнес Дом.

— Хоффман организовал патрули в лагере на случай, если гражданские выйдут из-под контроля.

— Да, теперь на нас свалилась совершенно новая куча дерьма.

— Это не я сказал.

— Все считают меня убийцей, да?

— Ты про весь лагерь? Я не спрашивал. Но если ты имеешь в виду отряд, то нет, не считают.

— Они знают, что я сделал.

Дом предпочел бы замерзнуть здесь насмерть, чем вернуться в лагерь и взглянуть в лицо Бэрду, Коулу или Берни — да кому угодно, если уж на то пошло. Как будто он протрезвел после бурно проведенной ночи и понял, что в пьяном виде вел себя совершенно непотребно. Тогда, в туннелях Саранчи, он чувствовал, что у него все под контролем, но теперь, в безопасности, возможно относительной, созданная им защитная оболочка начала распадаться. Он не знал, что говорить и делать, не знал, что случится в следующую минуту.