Остров живого золота

Глупые мысли, но что поделаешь?.. Когда печаль гложет сердце, невольно ищешь в предзнаменовании судьбы оправдание своим делам или чужим поступкам. Если бы старший сын пошел по пути отца и не увлекся безумным изобретением человечества – самолетами, он не стал бы камикадзе[19] и, возможно, остался в живых. Впрочем, младший мальчик был тихим, интересовался музыкой, страстно любил читать. Но ведь и ему пришлось надеть солдатский ранец и сложить голову за великую Японию. А кому и какая польза от смерти жены? Скромная женщина, любившая свой дом, мужа, детей, – кому она причинила вред?

Остров начинает понемногу оживать. Над скалами взлетают первые птицы. Их крики, многократно повторяемые эхом, разрывают тишину. Проходит смена часовых к каземату, расположенному на плато. Хлопают двери барака, одиноко прилепившегося к берегу. Появляются забойщики в грязных, цвета хаки заплатанных куртках. Даже корейцев обрядили в этот ставший ныне для Японии национальным цвет одежды. Люди, закрыв глаза, молятся. Изможденные лица повернуты в сторону восходящего солнца, но на них написана скорее тоска, чем вера в отца небесного. Люди обращаются к богу по привычке, надеясь не только на чудо, но и на снисхождение. Их можно понять. Много лет подряд проводят забойщики на острове большую часть года. И, конечно, не по своей воле. Как только Охотское море очищается ото льда, в корейский поселок приходят солдаты. Согнав людей, они выкрикивают тридцать имен по заранее составленному списку. Лучших рыбаков и охотников уводят под конвоем, подгоняя прикладами. Дома остаются голодные ребятишки, пустеют необработанные поля. А их отправляют на далекий остров, где нет ни деревца, ни кустика, ни пресной воды. До глубокой осени работают корейцы на промысле. Тяжкие мысли одолевают: как семьи? что ждет их? Иена[20] обесценилась совсем. За сезонный заработок можно купить теперь всего три мешка риса…

Забойщики на ходу торопливо дожевывают. Небольшими группами отправляются на склад за дрыгалками[21]. Каяма провожает их взглядом. Жаль этих отчаявшихся, ни в чем не повинных людей. Какая чудовищная несправедливость – отторгнуть народ от родины, обречь на нищенское, полуголодное существование! Недаром корейцы называют свои селения такими печальными именами: Тухотан – деревня траура, Райчаси – плач по умершим…

Солнце оторвалось от волн, повисло над морем. В небе опять ни облачка. Ветра тоже нет. «В такую погоду забой производить нельзя, более того – преступно, – подумал Каяма. – Звери и так ведут себя беспокойно. Они любят прохладу, сырость, а их в самое пекло гонят по пляжу. Обезумевшие котики, обычно неповоротливые, начинают метаться, пытаясь пробиться к воде… В суматохе они давят друг друга, давят детенышей. Качество шкурок безнадежно портится. Оно уже не будет соответствовать мировым стандартам. Но кого это сейчас интересует? Фирме безразлично, что можно окончательно подорвать стадо, которое и так уже недопустимо поредело. В прошлом году забили тридцать тысяч зверей. Такую убыль трудно восстановить естественным приростом. Каяма писал, доказывал, протестовал. А кто его послушал? Вот уж точно по пословице: в лошадиные уши молитву прочел…

Вооружившись дрыгалками, забойщики спускаются в траншеи и направляются к лайде[22]. Они должны незаметно подойти к стаду и отогнать часть зверей на забойную площадку. Нельзя ни на минуту забывать, что у котиков безупречный слух и острое зрение.

Лайда – зажатая между морем и скалами узкая полоска земли, протянувшаяся вдоль восточного побережья всего на какую-то четверть ри[23]. Счет зверей здесь идет не на сотни – на тысячи и даже на десятки тысяч. Обычно пляж устлан котиками настолько плотно, что, как говорится, мандарину негде упасть. Сейчас их поменьше, видны прогалы между гаремами. Звери сидят у воды или, переваливаясь, ковыляют по берегу. Не довольствуясь пляжем, взбираются на скалы, облюбовав уступ, по-хозяйски располагаются на нем. Некоторые лежат на брюхе, вытянув усатые морды. Другие завалились на бок, откинув ласты в сторону. Третьи нежатся на спине, подставив живот редкому в здешних краях солнцу. Между взрослыми ползают, беспокойно вереща, черные, как деготь, малыши. Кожа у них гладкая и блестящая, а глаза синие и совершенно бессмысленные. На верхней губе еле заметно пробиваются темные усики.

Издали котиковый пляж походит на шумный восточный базар. Все движется, пищит, ревет, перемешивается. В этом мельтешении постороннему трудно что-либо различить, но Каяма наметанным глазом сразу узнает серебристо-серых сеголеток[24]. Глазища у них навыкат, окаймлены черными ободками. Самки с нежно-желтым подгрудком, напоминающим кокетливый женский шарфик, небрежно повязанный вокруг шеи, лежат по окружности вокруг самца. Секач раза в четыре больше любой из самок. На боках у каждого из них нетрудно заметить рваные шрамы – следы кровавых битв за господство над гаремом.