Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)

Каких бы то ни было попыток «приручить», перекодировать соседский уровень ситуативного кодирования не предпринимается, ибо он чаще всего попросту не замечается как таковой. Два привычных антипода широкой публичности, язык семьи и язык «стаи», признаются уже завоеванными и интериоризированными, прирученными – и способными разве что на редкие и случайные сюрпризы. Соседский же уровень просто исключен из поля зрения как нерелевантный. Школьная тематика в рамках «большого стиля» почти исключительно принадлежит области легкого, комического по своей природе искусства – здесь правит забавный частный случай, выставленный напоказ на фоне общего благолепия. И эта особенность исподволь подсвечивает даже такие всерьез претендующие на драматизм картины, как «Сельская учительница»1160. Перед нами – счастливая утопия, упивающаяся собственной законченностью и полным совершенством, если не считать маленьких шероховатостей, которые тоже небесполезны, ибо, во-первых, носят сугубо игровой характер, а во-вторых, именно поэтому способны послужить предметом занимательного и одновременно назидательного сюжета.

Кризис «большого стиля» и рождение жанра

Безоговорочное право советской публичности на присвоение приватных зон – как личных, так и микрогрупповых – было возможно до тех пор, пока такой тип публичности сохранял внутреннюю устойчивость. Смерть Сталина и воспоследовавшее через три года разжалование Бога в демоны создали в ее легитимирующих основах колоссальное зияние – как смысловое, так и чисто эмоциональное.

Коммунистический проект был слишком ценен для советских элит, чтобы они могли всерьез усомниться в его реализуемости. Естественно, от ключевых для этого проекта претензий на присвоение приватности никто отказываться не собирался, однако теперь осуществлять эти претензии приходилось на несколько других основаниях.

Коммунистический проект имел право распоряжаться индивидуальной человеческой судьбой, «микроисторией» просто в силу того, что владел законами макроисторического развития, то есть, собственно, и был самой историей в ее финальном воплощении. Авторам проекта казалось, что они могут отменять те или иные части истории как несущественные, да и вообще просто начать историю заново, задав новую систему координат и совместив новую точку отсчета с тем, по большому счету, совершенно случайным историческим моментом, на который пришлась Октябрьская революция.

Именно здесь имеет смысл искать причины одной из самых серьезных родовых травм проекта – травмы памяти. Если всякая «нормальная» культурная традиция существует, по Яну Ассману1161, с опорой сразу на два конструируемых по ходу режима памяти – коммуникативный (связанный с «кратковременной» персонализированной памятью живых людей) и культурный (связанный с «долговременной» мифологизированной памятью воображаемых сообществ), причем для нормального совместного функционирования обоих этих режимов между ними должен лежать «слепой» временной зазор протяженностью 80 – 100 лет, то большевики, начиная историю с «чистого листа», фактически лишили себя возможности опираться на эту культурную норму. «Кратковременной» памяти никто отменить был не в силах, а вот конструировать память «долговременную» приходилось буквально «с колес», навязывая ей несвойственные для нее режимы взаимодействия с «кратковременной», соединенной с ней внахлест, без каких бы то ни было временных зазоров.

Существует весьма интересное в предложенном контексте воспоминание Григория Козинцева о процессе работы над сценарием трилогии о Максиме. Старые большевики, на мемуары которых старательно пытались опираться восхищенные и вдохновленные открывшимся перед ними материалом Козинцев и Трауберг, выступили с резкой критикой сценария. По сути, они говорили о том, что необходимо перекодировать язык коммуникативной памяти на язык памяти культурной. Евгений Добренко, который приводит эту историю в книге «Музей революции», видит здесь вполне объяснимую осторожность бывалых революционеров перед лицом Большого террора1162.

С нашей точки зрения, этот вполне логичный вывод может иметь более глубокие культурные основания. В восприятии старого большевика, коммуникативная, то есть в любом случае индивидуально мотивированная и ориентированная память, не могла и не должна была служить противовесом культурной, то есть коллективной, памяти, а уж тем более составлять ей конкуренцию. Если большая традиция уже сложилась, то помнить на свой, частный манер было не только небезопасно, но даже и неправильно1163.