Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)

Коммунарская романтика безраздельно овладевает душами детей и взрослых, вовлеченных в это движение в 1960-е. Дети, воспитанные в этой стилистике, отказываются снимать красные галстуки даже дома (это же предательство), а взрослые девушки-вожатые идут в них в ЗАГС. Это сегодня творцы обновленных, перелицованных по эклектическим лекалам пионерских проектов умудряются как-то совмещать марксистскую и религиозную идеологию. Те были беспримесными верующими атеистами, ощущавшими себя едва ли не апостолами грядущего коммунистического царства, потому и старались из всех сил воплощать в реальной обыденной жизни высокие идеалы – немедленно, здесь и сейчас.

На том и споткнулась очередная педагогическая утопия, просуществовав недолго. Никакой диссидентской контрабанды коммунарское движение не несло, угрозы общественно-политическому строю не представляло. Плоть от плоти «наши» – организаторам современных прокремлевских молодежных движений остается лишь позавидовать. Настоящие советские патриоты, а не пришлись ко двору. Почему?

На этот вопрос существуют как общие, так и конкретные ответы. Начнем с общих. «Оттепели» пришли на смену «заморозки». Танки на улицах Праги убили иллюзию о социализме с человеческим лицом. Авторитарное государство в который раз натянуло идеологический поводок. Оно всегда с подозрением относится к спонтанному неконтролируемому активизму, будь то коммунары или волонтеры, справедливо подозревая, что из этих побегов, хотя они и не замышляют побег из системы, со временем может вырасти полноценное гражданское общество. Казалось бы, ответ на вопрос о гибели очередной педагогической утопии очевиден и лежит в привычной плоскости исторического анализа педагогического явления. Но он совершенно не проясняет глубинную природу конфликта. Авторы не довольствуются «плоским» ответом и идут вглубь, привлекая к анализу инструменты истории языка.

6. Идеологическая диглоссия

Попутно замечу: к несомненным достоинствам книги следует отнести междисциплинарный подход, позволяющий при исследовании сложных явлений использовать разнообразные инструменты всех наук о человеке. Это существенно затрудняет восприятие книги неподготовленным читателем, но зато делает его зрение стереоскопическим.

«Диглоссия» – термин из социальной лингвистики. При диглоссии два языка сосуществуют в сознании одного человека, который в разных ситуациях обращается к разным языкам, полагая, что пользуется одним и тем же. Это явление имеет глубочайшие корни. Так, например, в России в сакральной сфере использовался церковнославянский язык, в описании земных устроений – русский. Разные языки «жестко» закреплены за разными сферами. При богослужении русский язык невозможен, ибо при видимом опрощении и общедоступности текстов исчезает таинство общения с Всевышним.

Коммунистическая квазирелигия породила своеобразную идеологическую диглоссию. Публичная и приватная жизнь в СССР подчинялась взаимоисключающим нормам, которые в равной мере принимались обществом. Соответственно, один «сакральный» язык применялся для обсуждения идеалов в официальной печати, на партийных и комсомольских собраниях, другой отражал поведение людей в реальной жизни.

Коммунарское движение выглядело как ультрасоветское, но их практика отличалась от ритуалов советской школы. Психологически в пределах коммуны ее члены жили в ином мире, отличавшемся от остального советского общества, ощущая себя вестниками уже наступившего коммунизма. Тем самым они подрывали порядок, поскольку воспринимали официальные лозунги всерьез. Высокими принципами коммунары пытались руководствоваться в повседневной жизни. Именно в этом – глубинная причина конфликта. Не снятый красный галстук на шее невесты еще мог сойти за милое чудачество.

Но их учили свободно, прямо в глаза высказывать свое мнение, невзирая на возраст, социальный статус оппонента и окружающую обстановку. Вот они и резали «правду-матку» педагогам, директорам школ, партийным и комсомольским функционерам. Наученные горьким опытом войны и скудной послевоенной жизни, их родители после работы выстаивали в длинных очередях за дефицитными продуктами (а что тогда было не дефицитно?), стремясь добыть лучший кусок для своих детей, но не встречали в их глазах благодарности. Вместо признательности – гневные обвинения в мещанстве, вещизме и бездуховности. «Мы с горящими сердцами стремимся жить для людей, у нас “все дела творческие, иначе зачем?”, а вы путаетесь под ногами с селедкой, колбасой и прочим вздором». К тому же родители не понимали эти вечные поиски экстремальных ситуаций, когда из летних лагерей их дети возвращались исхудавшими, с руками, покрытыми цыпками. Конфликт с окружающей жизнью был неизбежен, ибо столкнулись две модели жизни: утопическая и повседневная. В отличие от диссидентов коммунары не понимали, что существует разрыв между идеологией и повседневными практиками и что язык советской идеологии не был рассчитан на использование в повседневной жизни. За это и пострадали в итоге.