Островитяне

— Это не изгнание.

— Понимаю, это временное отступление, перемена позиций.

— Даже если — повторю, — даже если кто-то наверху допускает грубые ошибки, мы все служим Риму. Мы храним ему верность. И настанет день, когда будет востребован каждый из нас, из тех, кто останется верен.

— Иудеи говорят о своем боге то же самое. Особенно после того, как разрушен его храм[9].

— Да как ты…

— Марк, Марк, перед тобой не батав! — Наглый гречишка отпрыгнул, смешно тряся бородой, и вместо оскорбительного насмешника перед ним была, скорее, комическая маска сатира, а кто же бьет маску? Так что правая рука — и вечная Спутница на ней — так и остановилась в замахе.

Марк не то чтобы сердился всерьез или был драчлив — скучно было ждать лодку с того берега. А тем более — ждать на этих диких далматинских берегах, пока утихнет гнев в императорском дворце и можно будет вернуться в Город, к отцу и невесте.

А жизнь на берегу идет своим чередом и не нуждается в Марке, как он не нуждается в ней. Сидит с удочкой мальчик, рядом с ним — крупный кот рыжего окраса.

— Ждет своей рыбки, — усмехается Филолог, — я слышал, что в этих краях подкармливают кошек, чтобы они уничтожали змей. Говорят, специальных котов-змееловов привозят с Кипра, и они ценятся высоко.

— Мне больше по душе собаки, — отвечает Марк, — они верны своим хозяевам. А эти звери живут в основном сами по себе…

— Как и истинные ценители мудрости, Марк, — отвечает со смехом грек.

— Тебе идет это имя, Филолог — Любослов, — усмехается и Марк. — Но неужели тебе его дали родители?

— Нет, конечно, я дал его себе сам, как и подобает свободнорожденному философу.

— Назвался бы уж сразу Сократом или Платоном. Чего мелочиться?

— Эти имена уже заняты. К тому же Платон говорил: все афиняне — филологи, любят поговорить. А я все-таки тоже афинянин.

— Давно ли ты был в Афинах последний раз?

— Никогда еще не бывал.

— Что ж, Филолог. Лодка с Острова запаздывает — расскажи мне свою историю. В Риме было не до того. Считай, я выбрал себе в спутники первого встречного болтуна.

— И не мог сделать лучше. Ты хочешь долгую или краткую историю?

— Я хочу занимательную. И если ты знаешь их много, побереги те, что получше, — нас с тобой ждет много унылых зимних вечеров. Там, на Рейне, в такие вечера бойцы рассказывали друг другу о себе и о бабах. Привирали, конечно. Но было занимательно. Так что расходовать эти рассказы нам надо бережливо — у меня тут не найдется и десятка бойцов.

— Тогда мою историю, Марк, я могу рассказать тебе прямо сейчас. В ней нет ничего поучительного или занимательного. Не потому ли я и пристрастился к философии, что в жизни своей не встречал ничего интересного?

Но Марк не отвечал, а только лениво водил по воде палочкой, словно что-то хотел записать на глади, которая не выдаст никому воспоминаний. Вокруг мягкой роскошью горела далматинская осень — местами ее едва приглушала тень от легких облачков, но дождя они не обещали. И там, куда падали мягкие солнечные лучи, краски делались от соседства с тенью лишь ярче и глубже. И кот ждал своей добычи, но не дождался — у мальчика задергался было поплавок из комка перьев, но рыба сорвалась, ушла в глубину, и мальчик сосредоточенно стал насаживать на костяной крючок нового червя.

— Мое прежнее имя, — начал грек, — не станет для тебя приманкой, чтобы на нее клюнули твои воспоминания. По правде говоря, я и сам его почти забыл. Что такое имена, как не условность? Славным было некогда имя города Афины, откуда вышли мои прародители. Выйти им помог Луций Корнелий Сулла[10] полтора столетия тому назад. Наш род слишком поверил в былую славу родного города и доверился тем, кто рассчитывал на победу фаланги против легиона.

Впрочем, не буду утомлять тебя рассказом о том, что ты и так знаешь лучше меня: о взятии города, его разорении и обращении множества жителей в рабство. Уверен, моему прапрадеду было горько в узах покидать родной город, вплоть до тех самых пор справедливо считавшийся величайшим в мире.

Зато ему удалось поселиться в городе, которому только предстояло обрести такую же славу. И заодно стать одним из тех, о ком справедливо сказал Гораций: «Греция, взятая в плен, победителей диких пленила, в Лаций суровый внеся искусства, изящество, знание»[11] (я позволил себе немного дополнить здесь Горация). Прапрадед, прадед и дед верно служили своим римским господам, воспитывая их детей, ведя их переписку и всячески способствуя превращению Города в то, чем и стал он ныне, ибо что такое грубая военная сила и даже разумное общественное устройство без поэзии и науки?

— Не сомневаюсь, — прервал его Марк, — что мы бы справились и без вас.