Островитяне

Но более всего я ценю утешение, какое они принесли мне, когда умерла родами моя юная жена. Не спрашивай об ее имени, тех, прежних нас больше нет, и ни к чему сотрясать воздух пустыми звуками. Я любил ее, как никого до или после. Знаешь ли, Марк, что это такое, когда три дня и три ночи длится агония, от криков до забытья, и ты все готов отдать и богам, и лекарям, лишь бы они сохранили твою любимую. Но тщетно. Если бы и в самом деле был на земле человек, способный чертить чужие судьбы…

Боги оказались глухи к моим мольбам, да и кто я такой, чтобы они их услышали, а лекари только впустую расхватали мои динарии. Я даже думал тогда пойти по стопам Аякса[13]и прервать постылую жизнь.

Торговля отныне не имела никакого смысла, как и все в мире, но в лавке остались запасы свитков. И я стал читать. Не то чтобы я не делал этого прежде — какой же торговец не знает своего товара, — но теперь я читал не чтобы продать, а чтобы понять.

И обрел сокровище, которому верен и по сей день. Если моей любимой не было на свете, а с ней и сына, который так и не вышел из ее чрева, мне оставалось найти новую любимую — бессмертную, как боги, и неспособную предать, как… как еще одна из них. И я нашел ее, имя ей — Философия. С тех пор и себе я взял новое имя. Любовные утехи нетрудно купить за деньги, а добродетельному по силам обойтись и без них, но вот без мудрости древних жить не то чтобы трудно — бессмысленно. И я вижу, что мой рассказ все же оказался занимателен, потому что ты больше не чертишь на водной глади.

— Я просто обещал мальчишке не отпугивать людскими судьбами рыб, — усмехнулся Марк.

— Суеверие, пустое суеверие — да и рыболова не видно… а я, если позволишь вернуться к рассказу, держал торговлю, пока Августом не стал божественный Веспасиан, настолько же безразличный к моим радостям и бедам, как и прочие божества. Ты же знаешь, что он не жалует возлюбленную мою, Философию. К тому же оказалось, что именно в моей рукописной мастерской заказывали свои книги некоторые его былые недоброжелатели, и среди свитков были, представь себе, некоторые речи, на которые я по неосторожности не обратил внимания… Словом, я почел за благо продать все свое дело за треть цены и найти поскорее знатного и склонного к размышлениям покровителя — в твоем лице, Марк Аквилий, прозванный Корвином.

— Первого встречного, — уточнил Марк, — сделать своим покровителем. Доволен выбором?

— Первый встречный не хуже второго, когда нужно быстро уладить дела и оставить Город. А госпожа моя Философия учит меня не замечать мелких различий.

Лодка тем временем приблизилась к берегу, двое гребцов подняли весла, а коренастый человек в добротной римской тунике прыгнул в воду и торопливо выбрался на берег. Глубокий поклон, взлет руки в приветственном жесте:

— Аве! Марк Аквилий, твой дом приготовлен к твоему приезду! Я — Тит Аквилий, прозванный Юстом, твой отец даровал моему отцу свободу, и вот уже девять лет я слежу за этим поместьем Аквилиев на нашем прекрасном Острове.

— Сальве, Юст! Моего секретаря зовут Филолог, он свободен, и он грек.

Вот уж не думал он, что каждое утро теперь его будет встречать человек с ненавистным именем Тит. Его, конечно, можно называть Юстом, но невозможно забыть это имя. Тит Флавий Веспасиан — тот, кто уничтожил Четвертый Легион и кто теперь правит в Риме.

 Впрочем, и вида показывать не стоит, как противно ему имя принцепса[14], с какой охотой променял бы он самого правителя на рыбешек в корзине местного мальчишки. Но само звание принцепса, как и орел легиона, — священно. А святыни Рима — они для римлян, их никогда не посмеют коснуться иллирийские варвары или какие-нибудь там иудеи.

Торговцы

Ровно через тысячу сто тридцать два года староста Марко Радомирович будет на этом самом месте торговаться с Исааком Анкони, приберегая на конец торга фамильных ларов[15] Аквилиев. Они будут говорить на той ломаной латыни, которая бродит по всей Адриатике, — ее принимают, словно звонкую монету, во всех портах, кабаках и на всех рынках. Флорентинцы к тому моменту еще не успеют объяснить всем остальным, что именно им принадлежит новый и прекрасный язык, — а мирные наши острова еще не успеют растворить свои говоры и диалекты в славянском или итальянском море.

Еврей в своей островерхой шапке, в желтом, обязательно желтом плаще, остроносый и курчавый, как и положено всякому еврею. Марко в домотканой рубахе, как все крестьяне, грубой шерстяной кофте, плоской матерчатой шляпе, рядом с ним — мешки с сухими травами, бочки с соленой рыбой, запечатанные кувшины с медом. Остров небогат, мало что может предложить купцу, который ведет свою торговлишку (он сам так о ней говорит) от Корфу до Венеции, объезжая все побережье.

Оба сидят: Исаак на складном стульчике, рядом с ним слуга, он держит кувшин с хорошим далматинским вином, ведь торговля идет куда проще и лучше, если потягивать его из глиняных плошек. Марко захватил круг козьего сыра на закуску.