Островитяне

Митрофан Акиндинов — ему уже под сорок, русые волосы точно так же спутаны, в усах и на висках седина — посасывает пустую трубочку (табачок вчера еще закончился). Его форма в полном порядке, только ткань выношена, выгорела на солнце и сапоги все в белых разводах морской соли. На щеках — двухдневная щетина. Он как бы нехотя вынимает трубку изо рта и, поправив мушкет на плече (а второй у него в левой руке), деликатно зовет:

— Вашбродь, дозвольте? Вашбродь?

Из-за пригорка спустя полминуты появляется прапорщик Евгений Костомарский. Ему двадцать лет, он белокур, гладко выбрит, голова непокрыта, мундир слегка примят, к спине прилипло несколько соринок — видимо, прилег отдохнуть. Во рту — весенняя сочная травинка, взгляд веселый.

— Еще один пленный?

— Так точно. Мы на тую сторону патрулем ходили, а он от нас. Отстреливался поначалу. Подранили — мушкет бросил, руки задрал.

— Местность прочесали? Больше нет их?

— Прочесали, вашбродь. Да он из этих, давешних. Убежал чой-то.

— Спасибо, Митрофан. Благодарю за службу.

— Радстаться, вашбродь. — Митрофану приятна похвала, хоть и привычная.

— Чарка водки с меня.

Митрофан только усмехается в усы. Он разве ж ради водки?

Прапорщик одергивает мундир, выплевывает травинку и обращается к пленному, тщательно следя за своим произношением:

— Presentez-vous, monsieur. Мсье, представьтесь.

— Вольтижер Марк Радо, мсье лейтенант.

Прапорщику приятно побыть лейтенантом, он не поправляет пленного. Вообще-то лейтенанты по-нашему — это поручики и подпоручики (какие-то варварские, почти казачьи слова!). Но это у него все впереди.

— Вы отбились от своих?

— Я не хотел сдаваться вместе с остальными. Это позор — сдаваться без боя.

— Ваш сержант поступил очень разумно, не приняв боя с десантной ротой. У вас не было шансов.

Прапорщик немного хитрит: на Остров высадилась только полурота при поддержке фрегата. Пусть он считает, что их больше — на случай, если там остались другие французы.

— Я так не считаю, мсье лейтенант.

Голос пленного окреп — он понял, что его не будут расстреливать.

— Итак, вы ранены мушкетной пулей?

— Благодарю за заботу, мсье, это царапина.

Кровь все сочится, она уже намочила полу мундира — похоже, мальчишка преуменьшает боль. Или не заметил от волнения, так бывает. Но рана может нагноиться, надо принять меры.

— О вас позаботятся, вы храбрый солдат. Итак, вы последний из аванпоста? Больше на Острове ваших нет?

Марк колеблется. Он не знает, стоит ли выдавать вражескому офицеру военную тайну. Будут ли пытать, если он ничего не скажет? Сможет ли он выдержать пытку? А с другой стороны, офицер галантен и упредителен и так хорошо говорит по-французски, словно сам из Парижа. У самого Марка никуда не исчезнет провансальский акцент. Нет, было бы невежливо отказывать лейтенанту в искреннем ответе, тем более он ничего не изменит.

— Мсье, я последний.

— Митрофан, — командует прапорщик, — отведи к Семенычу, пусть ему как следует руку перевяжет, кровь остановит. Может, и лубок надо наложить: кость, поди, задета. Хорошо, пулю вытаскивать не надо: насквозь прошла. Тоже вот герой, не хотел без раны сдаваться… И проследи, чтобы накормили. И в сарай его к прочим. Завтра на материк отправим.

Митрофан подзывает молодого белобрысого солдата, стоящего поодаль, передает тому мушкет, пленного и приказания. Добавляет:

— Не робей, Митяй, вишь, сдаются они нам. На Рагузу тую, говорят, скоро пойдем. Ничо, взять можно. Да, вашбродь?

— Прикажут — пойдем, — лениво отвечает прапорщик.

Пленного уводят. Прапорщик уже было собирается продолжить послеобеденный отдых на теплом весеннем солнышке, но унтер все не уходит, словно хочет что-то еще ему сказать.

— Митрофан?

— Дозволь, вашбродь, спросить… — Вне строя этот старый солдат называет офицера на «ты», хоть и с титулом: он ведь, считай, в сыновья ему годится, по крестьянству рано женятся.

— Говори.

— Стены, говорят, больно тут древние?

— Древние. От римлян остались.

— А тут и римляны жили? А куды делись?

— Как тебе сказать… — Костомарский окончил гимназический курс, и если бы не позвали военные трубы — скоро бы уже и университетский. А пока что в университет собирался младший брат Миша, к тайной радости отца: пусть хоть один наследник избежит превратностей войны. Но как объяснить этому мужику все то, что сам он вычитал и выслушал, что окружало его с самых ранних лет? Как сказать по-простому?

— Меняются времена, и мы меняемся в них же. Вот была Римская империя, теперь на ее месте разные страны. Может быть, настанут дни, и нашей не обретется.

— Этого, вашбродь, мы не допустим, — серьезно ответил унтер, — на то и присягу царю давали.

— А ты, Митрофан, откуда будешь? Деревня твоя где? — Костомарскому надо поддержать беседу, а о чем еще спрашивать мужика?

— Давно там не был, — качает головой унтер, — забыл уж, как выглядит. Сначала снилась все… Теперь уж нет. Да и тут покрасивше-то будет. Хоша и у нас по весне неоглядно… Старицкого мы уезда, барин. С Волги.

— Я думал, на Волге все окают, — удивляется «барин».

— Не, это пониже. А мы тверские. А твоя, барин, поместья где?