Островитянин

Я уяснил, почему дело обстояло так, уже позднее, когда подрос и стал понимать больше. Старая соседка говорила мне, что Норе нередко бывало лучше, когда мы ссорились, чем когда хорошо ладили.

Нора пять лет была в семье любимицей — до того как я появился на свет. Меня никто не ждал, но когда меня увидели, то сей же час исключили Нору из любимчиков. В этом-то и была причина, что она не уделяла мне столько времени, сколько остальные.

Вскоре женщины то тут, то там заголосили, что пролив наполняется водой, окружая оставшихся на острове, и что никого из них больше не видать. Все побежали смотреть на поток, но вода поднялась уже выше роста взрослого мужчины, и это как раз в ту минуту, как они появились у нас на виду, каждая с тяжелым мешком. Пришлось им оставаться там же, где были. Все собравшиеся вокруг говорили, что такая стоянка им суждена до утра, а я едва с ума не сошел, когда это услышал.

Несколько девушек, что были на пляже, побежали рассказать работникам в поле, что много женщин застряло на Женском острове. Все мужчины направились на пляж, а вот мой отец пошел прямо домой и стал искать лестницу, поскольку слышал, что женщин из беды раньше вытаскивали при помощи чего-то такого. Скоро я увидал, как он идет ко мне, а на плече у него лестница, в которой было футов двадцать. Ее направили так, чтоб она прошла над проливом, но оказалось слишком трудно разместить ее в правильном месте.

Пришлось моему бедному отцу пуститься вплавь, ухватившись за конец лестницы, и укрепить ее на каменном уступе. Моя мать первой перешла над проливом по лестнице, и Фюнтра тоже. Они перебрались легко, и остальные последовали за ними. Две из них были на одной стороне, а одна на другой, но тут из-за того, что лестница лежала неровно, она перевернулась и упала в море. Я очень обрадовался, что у меня снова есть мама, и запел «Донал-солнышко»[26], но пел я недолго, потому что отцу снова пришлось прыгать в воду и вплавь переправлять на сушу мою тетку. Потом, когда он перетаскивал Шивон Белую, то заметил, что старая соседская карга идет ко дну, и вытащил ее за волосы. Я был сам не свой, когда мой отец выбрался на твердую землю. Старая ведьма чуть было не утопила его, когда он старался ее вытащить, потому что фартук у нее был набит улитками!

Глава третья

Ведьма. — Томас Лысый и его дети. — Игра в хёрлинг на Белом пляже. — Новая учительница. — Краб хватает меня за пальцы. — Я постигаю науку ухаживания. — Школьный инспектор с четырьмя глазами.

Между нашим домом и соседским был только двор, и из обоих домов туда вела отдельная дверь. Нижняя часть двора соседская, а верхняя — наша. Двери прямо друг напротив дружки. Если б старой соседской ведьме захотелось, ей бы удалось, не выходя из дверей, ошпарить мою мать горячей водой, только ведь и мама могла бы сделать то же самое.

Мама частенько говорила мне держаться подальше от этой седой бабы, потому что у той не было никаких добрых намерений и потому что матери самой всегда приходилось откупаться от ведьмы, чтобы поддерживать мир, — и правильно.

Моя мама делала за нее все, поскольку у той, конечно же, не было ни чистоты, ни порядка ни в чем. Ничуть не больше было порядка у ее мужа. Мой отец все ему чинил: лопату, упряжь, крышу в доме и прочие самые разные вещи. Никогда я не видал человека более косорукого, чем муж соседки.

Звали его Тома́c Лысый, поскольку волос между ушами у него и впрямь осталось немного. В то же время он был очень сообразительный, и если бы ему немного приподняться и подучиться, он мог бы стать лауреатом любой награды в Ирландии — запросто. Мать часто посылала меня к нему узнать, когда наступит тот или другой праздник. Если они хоть что-нибудь ели, оба выходили к дверям и уговаривали меня поесть с ними. Не бывало еще бедняцкой хижины гостеприимней, чем у них. И раз уж все, кто был со мною рядом в мое время, пребывают сейчас в сонме мертвых, а сам я жив, пусть пошлет им Бог место получше той убогой хижины, да и всем нам. Ни один из тех двоих ни разу не ударил никого из нас.

У них были сын и дочь. Не знаю, рождались ли еще когда-нибудь другие дети. Дочь была маленькой нечесаной неряхой, наподобие своей матери, а сын — маленький никчемный неумеха вроде отца, только безо всякого ума и сообразительности. Моря он на дух не выносил: едва оказывался в лодке, как на него сразу же накатывала тошнота. Из-за этого он ни разу не принес из моря никакого улова и часто работал в людях, в услужении. Наш-то Пади его на год старше, и, как он сам говорит, еще в полном здравии, а тот уже три месяца как в могиле. А было им обоим за восемьдесят.