Островок Вневременье

Родное мое шоссе. Дача там, на которой я вырос. Многое лучшее, что со мной было, – осталось там. Ну, дача – громко сказано. Садовый участок, что дед с бабушкой получили от завода. Поднимали они его с болотных горизонтов, когда мои родители на работах прятались от садовой повинности. Меня, понятно, никто и не напрягал. Внук копался в песочных кучах, а когда подрос немного, летал на велике с друзьями. Иногда мы стояли в воротах, ловили грузовики с песком и землей, кто из садоводов чего заказывал, и просили:

– Дядь, прокати!

Дороги-то там – минут пять грунтовки, и та вся в ямах. Но зато потом долго обсуждали кабины зилов, кразов и газонов. Педофилов и маньяков, на наше везение, не попадалось среди этих прокуренных загорелых ребят в промасленной одежке. Эх, да что еще скажешь про детство, разве вздохнешь со светлой грустью, вспоминая стучащий в маленькие прямоугольнички стекол террасы дождь или яркое летнее солнце, раскалявшее песок на дворе. Воспоминаний-то плохих и не осталось вовсе. Помню, что ревел и думал, что никогда не забуду обиду, а о чем речь шла – нынче и не вспомню.

По Егорьевке мы ездили, конечно, позже, когда дед купил машину. На заводе у них там распределяли. Четыреста двенадцатый ИЖ табачного цвета. Я на нем с одиннадцати лет ездить учился и об столбик крыло бедолаге рихтанул. Кстати, на границе Тульской области у поста ГАИ на постаменте как раз такой же аппаратик стоит. Только с ментовскими примочками и раскраской соответствующей. Но цвет машинки точно тот, на котором меня дед учил кататься, – табачный.

До моторизации семья каталась как все: на электричке. Я не жаловался, естественно. Какой малек пяти-шести лет от роду будет недоволен поездкой на настоящем поезде? Приключение же ж! Час с лишним на деревянной лакированной скамейке у окна летели как один миг. Да, наверное, было душно. Особенно когда на Ждановской народ в вагон набивался с рассадой, саженцами, лопатами, матюгами и гомоном. Но стоило уставиться в окошко на пролетающие мимо деревья, переезды, людей, машины, и такие мелочи переставали касаться сознания. Дорога! Любая дорога – это такая отрава сладкая, что… А, не стану я объяснять. Кто испытывал радость путешествия – в моих объяснениях не нуждается, а кому такие вещи не по душе, тот и не поймет, хоть самые распрекрасные слова подбери.

Эх, как иногда хочется вернуться в места детства, да только некуда. Конечно, память моя хранит координаты места, где домик стоял. Но уже давным-давно нет его. Он меня из армии не дождался – сгорел. Или поджог кто, такое случалось. Деревяшке-то сухой много ли надо.

Двигаемся по Егорьевке. Дачников нет, грузовых мало. Тут, помню, движение по будням было никаким, но то в начале восьмидесятых, сейчас заметно интенсивней катаются люди. Иду без обгонов, держусь за каким-то чудиком на ЗИЛе. Скорость сейчас не важна, да и утро не располагает к резким движениям. Хочется вальяжно и спокойно рулить. И потом, заезд дальний, денежки нам капают за работу вместе с дорогой. Конечно, командировочные не худо и сэкономить, но лучше для этого на объекте ударным трудом воспользоваться, чем участвовать в бессмысленных гонках на трассе.

Снежная пыль под колесами, да и той почти не видно. Так, легонькая поземка какой-то причудливый узор на сером сухом асфальте изображает. Поднимаемся на мост. Я еще помню, что тут был когда-то переезд и стояли там долго-долго! Придорожные кусты колонне дачников служили туалетами. И мне тоже, куда уж без этого. Но с тех пор не только я, но и мост постарел солидно. Интересно, сколько мне тогда было, когда впервые на машине ехал? Семь, восемь?

– Как Вика твоя?

Напарнику моя девушка нравится, а он разборчивый, старый черт.

– Да ничего, потихоньку, – отвечаю, но больше всего мне хочется молчать.

Разговор не вяжется: мне сейчас с родными привидениями поболтать хочется, а этим сподручней в тиши заниматься. Но тут не только я такой скучный, Автолыч сам тоже снулый, как карп на прилавке. Уставший с перепою.

– Я тут посплю немножко. Как вырулишь на Владимирскую трассу – толкни.

– Спи, конечно!

Но он все же не спит – закуривает.

– Папку прихватил? – спрашиваю.

– Угу, – кивает, – там валяется.

– Много пола?

– Сто двадцать квадратов примерно.

– Ясно.

Снова молчим. Автолыч выкинул окурок, съехал поглубже в кресло и начал подремывать. Я тоже ощутил легкую сонливость, но ее тут же стряхивает старое воспоминание. Было дело, мы в пять утра на где-то за Воротынцом аварию увидели. Нет, не саму ее, а последствия. «Восьмерка», съехавшая в поле, и КАМАЗ с трясущимся у обочины водилой. Перед бампером грузовика дофигища битого стекла, у шофера – нос разбит и ссадина на лбу. На стекле трещины: боднул, видать. Торможу. Выходим с Автолычем, идем к водиле.

– Что?

– Вон там они.

Парень молодой, может, чуть старше меня, с трясущимися руками и дикой тоской в глазах.

– Гаевню вызвал?

– Да, тут проезжали люди, сообщили на пост.

– Хорошо. Ты сам как?

– Ничего, терпимо.

Он смотрит на свою выгоревшую футболку, заляпанную пятнами крови.

– Это из носа.