Осужденные души

Клара и Джек набросились на нее с ироническими упреками, но Фани не обратила на них внимания. Она не спускала глаз с монаха, который опять посмотрел на нее слегка озадаченно, точно удивлялся, что она так реагирует на выходки своих друзей и даже готова рассориться с ними ради него. Они обменялись взглядами и снова молча согласились, что Клара и Джек – избалованные дети, на дерзость которых но следует обращать внимания. Но нахальство американцев уже перешло все границы. И тем не менее в терпении монаха было не безразличие, а достоинство человека, превосходящего их неизмеримо. Может быть, он вел себя так, подчиняясь только правилам ордена. Может быть, если бы этот человек – его властные с жестокой складкой губы, острый взгляд, в котором горели неукротимые фанатичные огоньки, утонченность всего его облика выдавали идальго, облачившегося в рясу por convicci'on,[23] – может быть, если бы этот человек находился где-нибудь в клубе или на стадионе, он ответил бы Джеку вызовом на дуэль, ударом кулака в челюсть. Но сейчас он воздержался даже от резкого слова и сделал это красиво, умело, подчиняясь той внутренней дисциплине, какой требовал его орден.

Шум, долетавший снизу, внезапно усилился и отвлек внимание четверки от монаха. Послышались громкие угрожающие выкрики и вслед за тем удары по воротам.

– Что там происходит? – по-испански спросила Фани кельнера.

– Это очень неприятно, сеньора!.. Рабочие едут на митинг в Сеговию.

– Ну и что же?

– Они хотят войти в трактир.

– Пускай входят!

– Как? Сюда? – растерялся кельнер.

Мысль о том, чтобы смешать господ с простонародьем, показалась ему скандальной.

– Говорите, митинг? По какому поводу? – спросил Джек.

– Против восстановления старой церкви в Сеговии, – объяснил Мюрье.

В Бургосе, пока они пили кофе, он успел пробежать заголовки газет.

– Но ведь Испания – прогрессивная республика?

– Вот именно! Прогрессивная, только чересчур набожная, и рабочие протестуют.

– Замолчите, давайте послушаем! – предложила Фани.

Шум и крики не смолкали. Откуда-то выскочили две служанки и испуганно прижались друг к другу.

– Madrecita!..[24] – захныкала молоденькая, ломая руки.

– Не бойся, Рамонсита! – утешала ее другая, постарше. – Хозяин послал Хоселито за гражданской гвардией.

– Какой от нее толк? Эта гражданская гвардия наполовину из антихристов!.. – не унималась Рамонсита.

Сельский священник давно внушил ей, что все, кто не признает короля, – антихристы.

Любопытство компании перешло в тревогу, когда по лестнице, ведущей наверх, тяжело затопали люди, прорвавшиеся в трактир. Послышался голос хозяина, который убеждал их:

– Mucliachos!.. Muchachos!..[25] Это комнаты для господ. Там сейчас иностранцы… англичане…

Другой голос, подобный иерихонской трубе, взревел яростно:

– А мы собаки, что ли, черт подери? Нынче у нас равенство!

Человек, который так свирепо настаивал на равенстве, показался в дверях. Это был молодой черноволосый великан с добродушными карими глазами, выражение которых никак не вязалось с сердитыми выкриками, с какими он крушил ворота. Он был одет в опрятный рабочий комбинезон и, видимо, уже подвыпил. За ним толпились его товарищи, человек десять, в потрепанной одежде и баскских шапочках. С виду все они были рабочие или бедные интеллигенты, воодушевленные идеей дружно продемонстрировать в Сеговии свою ненависть к средневековой Испании. Войдя, великан обвел взглядом комнату; когда глаза его остановились на монахе, в них блеснули огоньки фанатической ненависти.

– Товарищи! – объявил он зловеще. – Вот он, чернорясник!

И угрожающе двинулся на представителя реакции. Но остальные были гораздо трезвее своего товарища. Один из них тотчас почуял опасность, грозившую монаху, и, схватив плечистого исполина за локоть, спокойно осадил его:

– Карлито!.. Без глупостей!

Карлито моргнул. Потом с некоторым усилием сосредоточился и пришел к выводу, что и впрямь не имеет смысла вышвыривать кюре из трактира. Да их не счесть, этих черных паразитов в рясах!.. Лучше будет сперва взять власть, а потом погрузить их на пароходы – в подарок Ватикану от Испанской республики. И Карлито смирился. Он только дал волю своему энтузиазму, ударив что есть мочи по столу и крикнув во всю силу легких:

– Viva el anarquismo!..[26]