Осужденные души

Но Мюрье не отошел и не оставил ее, а лишь засмеялся горько, и Фани опять показалось странным, что он может смеяться в такую минуту. И ей пришло в голову, что таков его характер, что он не страдает, не радуется, не испытывает страха, не в состоянии волноваться из-за чего бы то ни было, что ему просто все до смерти надоело – и любовь доньи Инес, и вакцина Эредиа, и схоластика Оливареса, и ужины у роялистов, и анархисты, и Росабланка, и всеобщее безумие этой ночи. Потому он так и смеялся, что все казались ему безумцами, и он не сознавал, что здесь, в лагере, его поразило самое страшное безумие в мире – равнодушие ко всему и в то же время желание глумиться надо всем. Но может быть, именно поэтому теперь его мозг работал трезво и он увидел возможность спасти Эредиа, не замеченную другими.

– Испанцы! – крикнул он сердито, точно ругал непослушных детей. – Вы в лагере для больных сыпным тифом. Здесь больше двухсот больных. Отец Эредиа и я – единственные врачи, а женщины, которых вы видите, – единственные сестры… Чего вы хотите? Чтобы все больные разбежались? Чтобы некому было их собрать? Чтобы во всей округе вспыхнул сыпной тиф? Вы этого хотите?… Где ваш разум, испанцы?… Разрешите монаху и нам уйти, а потом деритесь друг с другом, сколько вам угодно!..

– Ладно, иностранец, – ответил один из анархистов, тот, что взял на себя роль вожака. – Забирай попа и женщин. А мы будем драться, потому что нам так нравится.

Понял?

Все, за исключением Мюрье, почувствовали пронизывающую иронию этих слов.

– Вынесите раненых! – приказал монах. А потом обратился к сержанту. – Ибаньес, вернитесь в казарму!

– Не могу, отец, – ответил сержант. – Я получил приказ от дона Бартоломео арестовать этих ребят.

– Скорей, монах, скорей! – нетерпеливо сказал анархист. – Удирай с иностранцами и займись больными.

Монахи и шоферы стали переносить раненых в одну из палаток на противоположном конце лагеря. В палатке Мюрье занялся умирающим анархистом, а Эредиа склонился над поручиком Росабланкой. И анархист и офицер еще показывали признаки жизни, но агония уже началась, руки их холодели. Живот и грудь Росабланки были продырявлены, как решето. На миг под действием уколов он пришел в сознание. Отец Оливарес поднес ему распятие, и офицер поцеловал его. А потом, думая, наверно, что он окружен своими солдатами, выговорил хрипло:

– Солдаты!.. За бога, за короля и Испанию!

Пальцы его скрючились, лицо застыло.

А в это время Фани видела, как умирал анархист. Он был ранен в легкие и живот и съежился, как лопнувший мех. Изо рта у него текла кровь, на желтом туберкулезном лице выступил холодный пот. Он тоже пришел в сознание от уколов, но отказался поцеловать распятие Оливареса. Вдруг веки его приподнялись, на лице появилась улыбка. Его товарищи на другом конце лагеря запели. Это была протяжная и печальная русская песня, в ней говорилось о Волге, о свободе и о смерти, они пели ее по-испански, и, наверное, то была их боевая песня, потому она и вызвала улыбку на лице умирающего.

– Viva!.. Viva la libertad!..[49]– прошептал он.

Когда он умер, на лице его застыло такое выражение, точно он знал, зачем жил и умер, хотя то, ради чего он жил и умер, могло быть реальностью, но могло быть и миражем.

Умерли и двое наваррцев, но они были не в силах ни поцеловать распятие, ни повторить слова своего начальника – смерть их задушила сразу. А третий, тяжело раненный, спросил Эредиа:

– Отец, с кем гражданская гвардия?

– Не знаю, брат, сдается мне, что она будет против нас.

Профессор схоластики стал закрывать глаза убитым и складывать им руки на груди, чтобы придать им обычную позу мертвецов, но он не успел закрыть глаза всем, потому что на другом конце лагеря затрещали выстрелы, послышались разрывы гранат. Все повалились на землю, чтобы спастись от шальных пуль, засвистевших вокруг палатки. Фани была рядом с Мюрье, и, так как ее била дрожь – чувство страха проснулось в ней лишь тогда, когда они очутились в безопасности, – она инстинктивно ухватилась за его руку. В сплошном треске ружейной стрельбы и разрывов гранат громыхнули два сильных взрыва, я тотчас желто-красный свет залил лагерь, словно зарево пожара.

– Что это? – спросила она и задрожала сильней.

– Огнемет, – ответил Мюрье. – Солдаты притащили с собой огнемет… Боюсь, как бы они не подожгли палатку с медикаментами.